плечо горца уже заметно больше правого. От меня не ускользает то, как он морщится, избавившись от кандалов. Потирает опухшую кисть, тянется к плечу, но отдергивает руку, сжимает губы в нить и вновь роняет взгляд наземь.
— Займись новобранцами, — бросаю я Зверю. — А я поговорю с твоим.
Горец даже не поворачивается, когда его целиком накрывает моя тень.
— Эй. Я слышал, тебя зовут Жало?
Медленно, словно нехотя, он поднимает голову и удостаивает меня презрительным взглядом.
— Слух у тебя завидный.
Решаю пропустить мимо ушей не слишком дружелюбный ответ.
— А твое настоящее имя?
— Тебя не касается, — в его голосе слышится неприкрытая злоба.
— Как скажешь, — пожимаю плечами. — Болит? Думаю, скоро приедет лекарь. Идем, покажу, где ты теперь будешь жить.
Горец не ведет и бровью. Отхожу в сторону, приглашая следовать за собой, но упрямец не двигается с места. Бритая голова лоснится от пота. Наверняка ему жарко, наверняка хочет пить.
— Изволишь вначале как следует зажариться? — с легким раздражением интересуюсь я.
На этот раз он делает шаг в мою сторону, и я уже не оглядываюсь, иду дальше, останавливаюсь у крайнего барака. Толкаю грубо сколоченную дверь, подхожу к окну, сдергиваю с него рогожку, защищающую приятную прохладу комнаты от жгучего солнца. Становится светлее.
Две простые лежанки, напоминающие широкие лавки, стоят вдоль выбеленных известью стен узкой комнаты. Еще две нависают над ними. Между лежанками втиснут крохотный низкий стол, к стене у входной двери прибиты несколько полок — вот и все нехитрое убранство. Рабам, не имеющим ничего, кроме кандалов и жалкого подобия жизни, большего и не требуется.
Когда-нибудь здесь будут ночевать четверо, но пока нас не так много, горец может занять всю нору один. Для бойцового раба это неслыханная роскошь.
Жало, не дожидаясь особого приглашения, заходит внутрь и садится на постель.
— Как тебе хоромы? — все-таки пытаюсь завязать беседу.
Безразличный взгляд горца упирается в стол. Это упрямое молчание начинает раздражать не на шутку.
— Что такой мрачный? Боишься наказаний? Не бойся, тебя тут не тронут. Если только не вздумаешь бузить.
— Наказаний? — он надменно кривит губы. — Никто уже не сможет наказать меня так, как я наказал сам себя.
— В чем дело? — спрашиваю уже серьезней и кладу ладонь на его здоровое плечо. — Говори начистоту.
Он резко бьет ребром ладони по моей руке, сбрасывая ее. Правое предплечье пронзает тупая боль, напоминая о недавнем переломе. Слепая ярость мгновенно застилает разум. И хотя ребра все еще опасно тревожить…
…Мне удается ничего не сломать в этой узкой, как гроб, комнатушке, когда я впечатываю строптивца лицом в дощатый пол, упираю колено между его лопатками и, нисколько не щадя, заламываю оба его запястья к его же затылку. Он глухо рычит от боли: недавняя стычка со Зверем не прошла ему даром, но время для церемоний закончилось.
— Не советую распускать руки, — шиплю сквозь зубы прямо над его ухом. — Опасно для жизни.
Ломота в ребрах толчками разливает по венам яд, и я едва сдерживаюсь, чтобы не вгрызться зубами в татуированную ушную раковину и не вырвать ее с мясом из упрямой башки.
— Ты здесь главный? — хрипит он и сучит ногами, мигом растеряв свое высокомерное презрение.
— А хоть бы и так. — Острая боль в затылке вторит пульсации в боку, и я еще сильнее вжимаю колено в позвонки распластанного подо мной горца, дергаю запястья. Уже начинаю его не любить. — Я задал вопрос. И хоть ты недавно хвалил мой слух, я что-то не расслышал ответа.
— Слезь с меня, — сдавленно стонет он. — Я скажу.
Медлю, будто раздумывая над его просьбой, однако вскоре отпускаю его и сажусь на свободную постель. Многострадальный затылок глухо ударяется о край верхней лежанки, и я от души разражаюсь бранью. Почему нельзя было сделать гребаную полку повыше?
Жало — ему, однако, как нельзя подходит это прозвище — неловко поднимается, сплевывает на пол кровь из разбитой мною губы и садится напротив. Понурив бритую голову, угрюмо произносит:
— Я должен был победить.
— Кого? Зверя?
— Его. Если бы не зевал, если бы дожал до конца — уже был бы свободен.
— Свободен? — настороженно щурюсь. — То есть как?
— А вот так, — огрызается он, но тут же тревожно косится на меня — не нападу ли снова? — Хозяин обещал мне свободу, если выиграю для него Зверя.
— Хм. — Припоминаю клеймо на его спине — буква «Л», окольцованная сцепленными звеньями цепи. — Твой хозяин — дон Ледесма?
— Был, — он утирает красный от крови рот тыльной стороной ладони и вновь утыкается взглядом в пол.
— Зачем ему Зверь? — спрашиваю задумчиво, скорее сам себя.
— Не знаю. Мне не докладывали.
— Что ж, — поднимаюсь осторожно, чтобы снова не вломиться башкой о деревянные нары. — Свой шанс ты потерял. Придется подождать, пока представится другой.
Произношу это не без доли ехидства, желая отомстить за презрение, за неласковый разговор, за колючего ежа в ребрах, за раскалывающийся затылок. Ответа, разумеется, не жду, но голос Жала останавливает меня у двери:
— Я не могу ждать… Я не могу…
Оборачиваюсь изумленно. Растопыренные пальцы горца судорожно скребут по лысине, будто хотят проникнуть в мозг, обнаженный торс раскачивается взад-вперед, на пол капает кровь вместе с тягучей слюной.
— Почему?
— У меня там жена, дети… я не знаю, что с ними… живы ли… мне надо домой… я не могу здесь… не могу…
Под левой лопаткой кольнуло что-то острое, похожее на жалость. Еще один боец, страстно жаждущий вернуться на волю, кажется, скоро примкнет к нашему братству. Какое-то мгновение колеблюсь, не вывалить ли ему все и сразу.
Но я мстительная сволочь. Ответь он добром на протянутую руку помощи — я бы уже подарил ему надежду. А пока — пусть поварится как следует в своей тоске. Тем ценнее будет для него выстраданная свобода.
====== Глава 32. Ветер перемен ======
Комментарий к Глава 32. Ветер перемен глава пока не бечена
Распахнутое окно вырезало из ночного неба небольшой прямоугольник, ограниченный бездушной оконной рамой. На нем сочувственно подрагивали и расплывались нечеткими каплями несколько потерянных звездочек.
Потерянных, отставших от своих счастливых товарок, что беззаботно гуляли по обширному небосводу, вместо того чтобы заглядывать в мое одинокое окно.
Кто-то волен делать, что вздумается, а я вынуждена мириться с неизбежным и довольствоваться лишь этим подобием свободы: окном, пусть теперь и без решеток, в котором день за днем, ночь за ночью, до конца жизни буду видеть одно и то же. Клетку, из которой невозможно сбежать.
Всхлипнув и утерев вновь набежавшие слезы, я подобрала
