Филарет догадывался, что в бегстве Авраамия из Соловков были заинтересованы духовные лица, и, может быть, не только духовные. Он решил допросить беглого монаха, не выдавая своих подозрений, но не мог принудить себя к мягкому, спокойному тону и произнёс резко:
— Высоко ты, однако, мнишь о себе, Авраамий. Пошто надумал величать свой побег яко Божье соизволение?
— Ошибаешься, владыка, называя мой путь в Новгород побегом. Ныне пребываю в Спасском Хутынском монастыре по приглашению братии.
— То нарушение устава. Такие дела решаются патриаршей волей, с согласия собора.
— Поведёшь злое дознание? — Авраамий обнажил крепкие ещё зубы.
Филарет с минуту спокойно наблюдал на ним, потом сказал:
— Ты напомнил мне о злых пытках казначея Иосифа Девочкина, к которым, как говорили, ты имел касательство.
Филарет знал, что Палицын отрицал свою причастность к делу казначея, отрицал даже сам факт пыток. Он, видимо, рассчитывал, что дело это уже забыто, оттого и вскинулся так протестующе, когда Филарет упомянул о злосчастной судьбе казначея. Филарет и сам не предполагал напоминать о событии более десятилетней давности, но, видя, как повёл себя этот странный монах, понял, как тяготит его душу это вызванное словно из небытия трагическое дело.
История замученного на пытке Иосифа Девочкина ещё тогда показалась Филарету загадочной. Очевидным было одно: похищение монастырской казны, которой ведал келарь Палицын. Неведомо чьё преступление решили переложить на плечи кроткого бессребреника монаха Иосифа. За руку, что называется, никого не схватили, но строить верные догадки помогал вопрос: «Кому это выгодно?»
Когда на Девочкина возвели обвинение, его сторону приняли люди, вызывавшие полное доверие: ливонская королева старица Марфа, сам архимандрит и большинство монахов. В защиту невинно обвиняемого выступило всё окрестное население. Тем не менее казнь состоялась. Бедный монах не выдержал жестоких пыток и скончался.
Когда Филарет начал разбираться в этом деле, он понял, что келарь заметает следы. Палицын заявил, что никаких пыток не было, хотя в скором времени в своём «Сказании» написал об этих пытках, как если бы сам на них присутствовал, и даже не скрывал своей радости по поводу кончины казначея.
Филарет ожидал, что Авраамий начнёт отрицать своё касательство к делу казначея, но тот неожиданно спокойно произнёс:
— А ты, патриарх, не будь злоречив к убогому монаху. Дело-то давнее, кругом была измена.
Он словно бы намекал на что-то.
— Ты, Авраамий, забыл ответить на вопрос, зачем прибыл в Новгород.
— А о том уже была речь — по приглашению монастырской братии.
— Но для какой надобности?
— Дело-то ещё не успели обговорить, — уклончиво ответил монах.
— Тебя одного позвали?
— Как же! Ожидают прибытия братьев духовных из Калягина да Звенигорода. Меня, однако же, первого почтили.
Филарет знал за Палицыным эту черту: он любил выставлять себя деятелем. В своё время он даже приписал себе некоторые героические дела Минина и Пожарского, и люди поверили, пока не дознались об истине. Может быть, и ныне он усердствует из тщеславия.
— Не опасаешься ввязаться в крамолу?
— Полагаюсь на Бога, который не единожды спасал меня не токмо от позора, но и от смерти.
— А ты в Бога веришь по православному нашему учению? — неожиданно сурово спросил Филарет.
— Люди не могут жить без веры. А где она — вера? Где надежда? Где любовь? Где евангельские заповеди? Где апостольская проповедь? Где непорочное священство? Где житие иноческое? Архимандриты, епископы сделались богами, высшими от Бога.
— Ты о ком говоришь, Апраамий?
Но тот, не отвечая, продолжал:
— Да будут прокляты владыки, архиепископы, игумены, которые монастыри запустили, со слугами и служителями скотскую жизнь проводят, на местах святых лежа. В монастырях иноческого чина нет, вместо молитвы и песнопения псы воют.
Он был вне себя, на губах его выступила пена. Глаза побелели и, казалось, выступили из орбит.
Но вдруг, словно опомнившись, он остановился.
— Что же ты о святой церкви забыл? — строго спросил Филарет. — Или она тоже во грехе великом пребывает?
— И церкви також запустили, людей злыми поборами обложили. Весь народ в убожество привели.
— А не кажется ли тебе, Авраамий, что ты впал в святотатственное буйство?
Авраамий помолчал, что-то обдумывая, потом ответил:
— То же самое, что и я, князь Хворостинин говорит.
— Князь Иван, и про то все ведают, был в особом приближении у Гришки Отрепьева. Первый любимец Расстриги был. Оттого впал в ересь и в вере пошатнулся. Святую веру поносил, христианских обычаев не хранил. За это царь Василий сослал его в Иосифов монастырь. Государь Михаил Фёдорович помиловал его, но князь Хворостинин снова стал приставать к польским и литовским попам и в вере с ними соединился. Держал у себя латинские образа и книги и стал промышлять, как бы отъехать в Литву. Продал и дом свой и вотчины. А государя стал называть деспотом русским. Ды ты-то, русский православный монах, по какой нужде спознался с князем-еретиком?
Не получив ответа, Филарет спросил:
— Не задумал ли и ты побег в Литву с монастырской братией, забыв про государское милование?
— Требуешь от меня обещания и клятвы? Ныне у многих поползновения в вере, да не на мне сыскивать эту вину. Я в православной вере родился и вырос, её обряды исполнял и держал непоколебимо, никакой ереси не принимал и книг латинских не держал.
Видно было, что Авраамий струсил, оттого и изворачивался. Вся жизнь этого человека — свидетельство отпадения от православной церкви. Многие люди замечали, что он не соблюдал посты, не стоял у заутрени и обедни, ссылаясь на то, что молится У себя в келье. И Филарет в эту минуту подумал, что бывший келарь святой обители поддался католическому учению, но скрывал это. Не дивно ли, что он, скупой по природе, одарил Сигизмунда ценными дарами? Не брату ли своему, духовному единоверцу радел? «Велю ему вернуться в Соловки, — решил Филарет, — чтобы не мутил братию. А самых главных горланов из неё позовём в Москву на собор. Пускай допрашивают попы».
Он и сам не мог постичь, почему столь мягко обошёлся с бывшим изменником. Может быть потому, что, струсив, Авраамий стал тихим и покорным.
— Отпусти мне мою вину, патриарх. Поступи со мной по овечьему незлобию, мудрости змеиной и чистоте голубиной, как Христос научил.
...Филарет думал, как привлечь к участию в соборе простых людей. «Пусть будет холоп, портной, сыромятник, но вспомните, что он вам брат родной, ибо в триединое божество крестился. Надобно дать волю всякому человеку. И простолюдину пособить, дабы увеличивались прибытки в доме. Зла не надо, — размышлял Филарет, — долг мудрых — испытать все способы благоразумия. Держава крепится верой, однако ежели не будет внутреннего спокойствия, не станет ни крепости, ни мира внешнего».
