дар, но никогда не думала, что это произойдет при таких обстоятельствах.
Я сказала:
— Матерь моя, я прошу у тебя узы Кориатиса. Пожалуйста.
Мой голос сорвался на мольбу.
Узы Кориатиса. Дар бога, который, как я когда-то думала, даст мне силу, необходимую для того, чтобы стать настоящей дочерью Винсента. Теперь я отдавала величайшее оружие своего отца, чтобы связать себя узами с мужчиной, которого когда-то считала своим главным врагом. Чтобы спасти его жизнь.
Любовь превыше власти.
Взгляд Ниаксии метнулся вниз. Казалось, она впервые с момента прибытия заметила Райна, проявив лишь мимолетный интерес.
— Aх, — сказала она. — Я вижу. Многое изменилось, полагаю, с тех пор, как ты в последний раз умоляла меня сохранить ему жизнь.
Раньше Ниаксия смеялась, когда я просила ее спасти жизнь Райна, забавляясь выходками своих смертных последователей. Но сейчас в ее глазах не было веселья. Я жалела, что не могу прочитать ее лицо.
Я хотела бы найти для нее лучшие слова.
— Пожалуйста, — задыхаясь, повторила я. Еще одна слеза скатилась по моей щеке.
Она наклонилась. Кончики ее пальцев ласкали мое лицо, наклоняя мой подбородок к ней. Она была так близко, что могла бы поцеловать меня, так близко, что я могла сосчитать звезды и вселенные в ее глазах.
— Я уже говорила тебе однажды, маленький человечек, — прошептала она. — Мертвый любовник никогда не сможет разбить твое сердце. Ты не послушала меня тогда.
А Райн разбил мне сердце в ту ночь. Я не могла этого отрицать.
— Ты должна была позволить цветку твоей любви остаться навсегда застывшим, каким он был, — сказала она. — Такой прекрасный на пике своего расцвета. И он принес бы куда меньше боли.
Но не бывает любви без страха. Любовь без уязвимости. Любовь без риска.
— Но он не так прекрасен, как тот, что живет, — прошептала я.
На лице Ниаксии мелькнуло что-то, что я не смогла расшифровать. Она потянулась к флакону на моей ладони, и на этот раз я ей позволила. Ее пальцы коснулись его нежно, словно ласка любовника.
Она издала тихий, горький смех.
— Говорит та, что слишком юна, чтобы видеть уродство своего упадка.
Так ли она говорила себе? Так ли она заглушала свое горе из-за смерти мужа? Убеждала ли она себя, что так будет лучше?
В последний раз, когда я встречалась с Ниаксией, она казалась мне силой, превосходящей все мыслимые пределы.
Теперь она казалась… такой трагически несовершенной. Такой трагически несовершенной, как и мы.
— Она бы расцвела, — тихо сказала я. — Если бы она жила. Вы с Аларусом. Ваша любовь не увяла бы.
Глаза Ниаксии метнулись ко мне, как будто я напугала ее своими словами, как будто она ушла куда-то далеко, забыв, что я вообще здесь была.
На мгновение на ее прекрасном лице проступила печаль.
Затем она скрыла эту эмоцию за ледяной стеной, сохранив неподвижность черт лица. Она выхватила флакон из моих рук и поднялась во весь рост.
— Я чувствую твою боль, дитя мое, — сказала она. — Но я не могу дать тебе узы Кориатиса.
Слова уничтожили меня.
Моя кожа онемела. В ушах звенело. Я ничего не слышала, кроме стука своего сердца, разбившегося о ноги моей богини.
— Пожалуйста… — взмолилась я.
— Я романтическая натура, — сказала она. — Мне не доставляет удовольствия отказывать вам двоим. Но ты и он — вы оба были созданы тысячи лет назад как враги. Эти роли запечатлены на твоей коже. Хиадж. Ришан.
Моя грудь горела, мой знак Наследника пульсировал, словно разбуженный ее упоминанием.
— Роли, данные тобой, — сказала я, хотя и понимала, что спорить с ней глупо…
— Роли, данные вашими предками, — поправила она. — Знаешь ли ты, почему я создала линии Хиадж и Ришан? Потому что еще до того, как Обитрэйс стал землей вампиров, ваши народы воевали. Вечная борьба за власть, которая никогда не закончится. Это то, чем вы оба должны быть. Если я дам вам узы Кориатиса, ваши сердца станут едины, ваши линии переплетутся. Это навсегда сотрет наследие кланов Хиадж и Ришан.
— Это устранило бы две тысячи лет беспорядков.
И только когда Ниаксия медленно кивнула, окинув меня долгим, тяжелым взглядом, я поняла:
Мы говорили об одном и том же.
Ниаксия не была заинтересована в прекращении двухтысячелетней войны.
Ниаксии нравилось, когда ее дети ссорились, постоянно соперничая друг с другом за ее расположение и благосклонность.
Ниаксия не дала бы мне узы Кориатиса с Райном, не позволила бы спасти его жизнь, не имея на то никакого права, кроме мелкого упрямства.
Я открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Гнев поглотил все слова.
Однако Ниаксия все равно почувствовала это, и на ее лице промелькнуло неодобрение. Она снова наклонилась к нему.
— Я уже второй раз вручаю тебе победу, дитя мое. Возможно, тебе стоит просто принять ее. Разве не все маленькие девочки мечтают стать королевами?
А ты? Я хотела спросить ее. А ты мечтала стать такой?
Вместо этого я прохрипела:
— Тогда скажите мне, как его спасти.
Ее идеальные губы сжались в тонкую линию, еще одна капля крови скатилась по подбородку от движения ее мышц. Она опустила ресницы, глядя на изуродованное тело Райна.
— Он уже практически мертв, — сказала она.
— Должно же быть хоть что-то.
На ее лице промелькнула еще одна неразборчивая эмоция. Возможно, искренняя жалость.
Она смахнула слезу с моей щеки.
— Узы Кориатиса спасли бы его, — сказала она. — Но я не могу быть той, кто даст их тебе.
Она поднялась и отвернулась. Я не поднимала глаз от искаженных черт Райна, которые расплывались от моих непролитых слез.
— Орайя из Ночнорожденных.
Я подняла голову.
Ниаксия стояла у изуродованного тела Саймона, подталкивая его пальцем ноги.
— Храни этот цветок, — сказала она. — Никто и никогда больше не сможет причинить тебе боль.
А потом она ушла.
Никто и никогда больше не сможет причинить тебе боль.
Ее слова эхом отозвались в моей голове, и из меня вырвалось рыдание, которое я так долго сдерживала. Я наклонилась к Райну, прижавшись лбом к его лбу.
Его дыхание, постоянно затихающее, было таким слабым.
Мне было все равно, что Саймон мертв.
Мне было все равно, что ришанцы отступают.
Мне было все равно, выиграла ли я свою войну.
Райн умирал у меня на руках.
Медленная ярость нарастала в моей груди.
Храни этот цветок.
Возможно, тебе стоит просто взять его.
Говорит та, кто слишком молода, чтобы видеть уродство своего упадка.
С каждым воспоминанием о голосе Ниаксии жар в груди нарастал.
Нет.
Нет, я отказывалась принимать это. Я зашла
