Однако ему это не помогло. В ночь с 4 на 5 июня 1992 года Сейм, собравшись на чрезвычайное заседание, отправил Ольшевского в отставку. Сторонники правительства и немалая часть духовенства усмотрели в случившемся руку бывших сексотов (кто знает, не остающихся ли на содержании Москвы?), а Валенсу отныне многие называли не иначе как «агентом Болеком».
Новый премьер, католичка Ханна Сухоцкая из партии Мазовецкого, первый свой внешнеполитический визит, как и ее предшественник, нанесла в Ватикан. Иоанн Павел II считался своего рода восприемником новой Польши: именно его паломничества на родину помогли жителям страны не падать духом. Теперь, когда больше не было власти коммунистов, он требовал сделать следующий шаг – запретить аборты. Это было условием подписания конкордата, а конкордат был условием принятия новой Конституции. Долгое время этому противились посткоммунисты, ведомые Квасьневским, но 7 января 1993 года их бастион рухнул: Сейм запретил аборты, сделав исключения лишь для жертв изнасилования, а также для случаев угрозы жизни матери и тяжелого дефекта или неизлечимой болезни плода. Лем был в бешенстве. Неужто сталинизм вернулся в новом обличье? Ведь разрешение абортов когда-то было одним из проявлений оттепели. Недаром в третьей части «Неутраченного времени» есть сцена, где главный герой помогает женщине найти врача для нелегального аборта, так как при сталинизме это уголовно каралось. И вот теперь все вернулось обратно. Ради чего тогда свергали коммуну? Для Лема такие шаги были той же «большевией», только в ризах католичества. Он видел в росте населения одну из главных опасностей для цивилизации, а потому считал запрет абортов сущим самоубийством рода людского.
Об этом он заявил в феврале 1992 года на страницах парижской «Культуры», где теперь подписывался собственным именем. По мнению писателя, угрожающе быстрый рост населения Земли ведет к экологическим катастрофам, голоду, а также конфликтам на культурной, политической и «религиозно-национальной» почве. В связи с этим Лем критиковал католическую церковь за то, что она своей борьбой против абортов и контрацепции усугубляла эти проблемы; но писатель верил, что рано или поздно церковь должна будет изменить свою политику. Чтобы решить проблему перенаселения (уже неактуальную к тому времени, но писатель этого не знал), Лем предлагал разработать фармацевтические средства для подавления полового влечения и для сокращения сроков женской фертильности (вплоть до возрождения периодов гона). Он прекрасно отдавал себе отчет, что все эти предложения выглядят с сегодняшней точки зрения аморальными, но считал, что цивилизация неизбежно должна будет к ним прибегнуть. Кроме того, Лем размышлял, сможет ли Польша войти в число развитых стран, и крайне негативно высказывался об элитах, которые пришли на смену коммунистам: «Выборы-89 были, разумеется, проявлением протеста, чтобы выкинуть коммуну за двери государства, но результаты их, как это бывает, оказались парадоксальными, ибо произошло наследование методов коммуны». Особенно резко Лем высказался о правительстве Ольшевского как «наименее эффективном, хуже всего подбирающем людей <…> с амбициями, обратно пропорциональными его нелепому имиджу»[1248].
Можно сказать, что в 1992 году Лем объявил церкви войну. Уже в августе 1992 года в «Тыгоднике повшехном» он заявил, что «церковь потерялась в современном мире», но тут же получил отпор в варшавской газете Przegląd Katolicki («Пшеглёнд католицки»/«Католическое обозрение»), где ему указали, что христианские ценности никуда не делись, он сам, Лем, ими руководствуется, а церковь делает что может, чтобы улучшить мир[1249]. В сентябре 1992 года на страницах «Тыгодника повшехного» вышли полемические статьи Лема и заведующего кафедрой взаимоотношений науки и веры философского факультета Люблинского католического университета, епископа Юзефа Жициньского, о приросте населения и загрязнении среды. Анализируя их, Щепаньский заметил, что «морально-религиозные возражения» священника «не предлагают никакой альтернативы» предложениям Лема по искусственному регулированию численности населения[1250]. А Лем в знак протеста отказался сотрудничать с «Тыгодником повшехным» (потом, правда, передумал).
В ноябре 1992 года Лем снова поддел церковь: «У нас полная дезориентация, в некоторым смысле у нас слишком много свободы… Исключая нового цензора – церковного, – можно все, а если можно все, то ничего нельзя <…>». И добавил, что в Польше кругом одна глупость. «Раньше мы эту глупость относили на счет Москвы: „Это они сделали, они придумали“. А теперь?»[1251] 9 апреля 1993 года Лем прошелся по бывшим диссидентам, заявив, что кое-кто, борясь с «большевией», сам впитал в себя ее черты, только теперь вместо марксизма применяются так называемые христианские ценности, которые норовят воплотить в форме нового тоталитаризма (прозорливое замечание, учитывая грядущую эволюцию партии «Право и справедливость»). На это ему ответили в одном из католических органов, обвинив самого Лема и ему подобных интеллигентов в стремлении навязать «просвещенный тоталитаризм» образца «Нового прекрасного мира»[1252]. К январю 1997 года отношения писателя с редколлегией «Тыгодника повшехного» так накалились, что Лем задумался о новом уходе из-за «антидемократической поддержки добродетели насилием»[1253]. Наконец, 22 апреля 1997 года это случилось. Поводом стал критический отзыв 39-летнего шефа отдела религии еженедельника, ксёндза Януша Поневерского, на текст Лема об абортах. В результате писатель отказался от постоянной рубрики в газете[1254].
В сентябре 1993 года, незадолго до очередного дня рождения, у Лема взяла интервью «Политика», в то время считавшаяся уже не островком либерализма в однопартийной диктатуре, а журналом посткоммунистов. Теперь Лем бил в колокола по поводу доступности информации. Раньше люди могли не знать о каких-то злодеяниях (или делать вид, что не знают), а теперь этим уже не отговоришься. Регулярно наблюдая за кровавыми зрелищами по телевизору (например, в репортажах из Сомали и бывшей Югославии), люди привыкают к ним и перестают воспринимать как нечто недопустимое[1255]. Вообще относительно Боснийской войны Лем держался радикальной позиции: «Разбомбить Белград, разбомбить Загреб, тогда закончится война». А кому разбомбить? НАТО, конечно. Больше-то некому. Поэтому он негодовал на бездействие этого блока, мрачно пророча, что, даже если Польшу туда примут, толку будет мало[1256]. Отсюда бралась его позднейшая поддержка Иракской войны.
Издательские дела шли своим чередом. В 1993 году российское издательство «Текст» начало публиковать собрание сочинений Лема, в которое вошли вещи, ранее не выходившие на русском языке. В июне 1993 года Польское объединение книгоиздателей опубликовало новый сборник Лема «О полезности дракона», по традиции составленный из двух-трех новых произведений и большого числа старых. В данном случае новые вещи были представлены одноименным рассказом (которому как раз стукнуло десять лет, но в Польше он еще не выходил) и «Загадкой», опубликованной пока только на страницах периодической печати. Кроме того, в сборник вошли: «Друг», «Темнота и плесень», «Альбатрос», «Молот», «Из воспоминаний Ийона Тихого. I»,
