class="p1">В тот год говорили, что такую выразительную скульптуру мог создать только автор, который хорошо знал Столыпина и часто видел его. Каждая деталь работы играла на общий замысел — Скименес хотел показать реформатора в полном его блеске.
“Как живой!” — восхищались люди.
“Точная копия!” — утверждали те, кто хорошо знал Петра Аркадьевича.
Но не всем было известно, что итальянский скульптор видел Столыпина всего лишь раз в жизни, да и то в роковой вечер в театре, когда прозвучали выстрелы Богрова. Позже итальянец вспоминал, что на всю жизнь ему запомнился взгляд Столыпина и его движение, когда раненный, истекающий кровью, он выпрямился во весь рост и слабеющей рукой благословил царя, за которого отдал свою жизнь.
После октябрьской революции 1917 года памятник Столыпину в Киеве, как и в других городах, снесли. На том месте намеревались поставить памятник Богрову — его убийце. Таковы изгибы нашей истории.
Предполагали соорудить памятник Богрову на чужом постаменте, как это практиковалось. Не соорудили. Потому что стали возражать те, кто считал Богрова не революционером, а полицейским провокатором, направляемым чьей-то неизвестной рукой, который, войдя в сделку с охранниками, выполнив их замысел, затем оказался ненужным и, чтобы стереть следы покушения, был устранён.
Так это было или нет — ответить невозможно. Богров умер, и вместе с ним умерла тайна совершенного им преступления.
Эпилог
Как только серая тетрадь попала в мои руки, я стал задавать себе вопрос: чья она? Кто автор записей, стремившийся узнать истину? Кто не давал покоя отставному генералу Курлову, чтобы до неё докопаться?
Прочитаны десятки книг, сотни статей, исследовано множество фактов из других документов, чтобы в ходе предположений и высказываний уловить хоть какой-нибудь намёк на существовавшего в истории персонажа. Увы, он так мне и неизвестен.
А потом я отвёз старую тетрадь во ВНИИ МВД СССР, который находился на улице Воровского, ныне Поварской, и по внутреннему телефону позвонил родному брату, который тогда там служил. Он спустился по мраморным ступенькам в маленький дворик и, присев на единственную скамейку, стоявшую у ворот, листал записи тетради. А потом к нам подсел начальник отделения подполковник милиции Юрий Константинович Гусев, который долгие годы дружил с братом.
— Надо попросить криминалистов разобраться, — сказал Гусев. — Может, что-то они и прояснят. Ведь то, что ты нам рассказал, довольно-таки интересно. Может быть, действительно, через эту тетрадь можно подобраться к давней истории.
— А кто возьмёт для экспертизы тетрадь из частных рук? — спросил брат.
И Юрий Константинович сказал:
— Да, надо будет принести письмо из редакции... — А потом махнул рукой. — Нет, лучше поступим по-другому: попросим ребят, чтобы хоть проверили бумагу, чернила. Ведь ты предполагаешь, что записи делались в двадцатые годы, а на самом деле, может быть, значительно позже. Тогда твоя догадка окажется безосновательной.
— По инструкции частные письма брать нельзя... — заметил брат.
— Ерунда, — сразу же отреагировал Юрий Константинович. — Мы попросим ребят, они поймут. Ради нашей истории они обязаны это сделать. Видишь, что сейчас печатает “Огонёк” — в стране время гласности, прессе надо помогать. А ведь мысль-то хорошая...
Так тетрадь попала в руки криминалистов. Надо сказать, что пролежала она у них долго. Видимо, дела у них были намного важнее, чем серая тетрадь, о которой уже думал не только я, но и мои друзья, увлечённые мыслью определить её достоверность.
Из воспоминаний журналиста, бывшего очевидцем события:
“Подошли к театру. Около дверей стояло несколько групп... В дверях стояло двое жандармских офицеров. Они контролировали билеты. Я заметил, контроль был строгий. “Беспокоили” не только неизвестных фрачников, но и седых генералов в звёздах и орденах и их пожилых, расфранчённых дам. Все покорно вынимали билеты и показывали их контролёрам.
Мы подождали, пока подъедут чины придворной цензуры. По их словесной просьбе, обращённой к контролёрам, нас всех пропустили в театр.
В коридорах толпились мундиры и кители. Более всего было кителей. Мы, фрачники, были в заметном меньшинстве. Разделись и прошли в ложу бельэтажа, назначенную нам. Оказалось, что эта ложа занята семьёй антрепренёра Брыкина. Наши места были сзади их кресел. Вместе нас, корреспондентов, было в ложе шесть человек: В.А. Прокофьев от “Нового времени”, Н.Н. Балабуха от “Колокола”, г. Клепацкий от “России”, г. Высотский от “Рижского вестника”, Е. М. Бабецкий от “Южного края” и я. Кое-как разместились. Ложа была мало удобна для всех, чтобы смотреть из неё на сцену, но зато весь партер и, главное, первые ряды его были у нас на виду, а царская ложа была прямо против нас”.
Наконец в один из обычных дней брат позвонил в редакцию.
— Приезжай, — сказал он. — Тетрадь вернули...
Я помчался на улицу Воровского в институт, который тогда не имел вывески и отличался от находившейся против него шумной и громкой “Гнесинки”, на первый взгляд, сонной и безмятежной тишиной. Это был славный уголок старой Москвы, каких много ещё, к счастью, в центре города.
Дежуривший у входа милиционер позвал Гусева. Кабинет Юрия Константиновича находился как раз напротив входа, и милиционер, знавший меня в лицо, разрешил пройти в его кабинет без пропуска. А потом туда зашёл мой старший брат, прикрыв за собой дверь.
— Ну, Юрий Константинович, что тебе удалось узнать? — спросил он, подмигнув мне.
— А весьма немало, Владимир Георгиевич, — ответил серьёзно Гусев — Вот ознакомься... Впрочем, мы сейчас попросим специалиста спуститься к нам.
Он позвонил по внутреннему телефону.
Весь длинный разговор с криминалистом нет смысла повторять, но вот главное, что он сказал:
— Тетрадь эта немецкая, — уверенно заявил он. — Такие тетради производились у них именно в двадцатых годах. Чернила относятся к тому же периоду. Таким образом, мы можем сделать вывод: записи относятся именно к тому времени, о котором идёт речь. Писал человек, владевший основами стенографии, но многие сокращения никакого отношения к стенографии не имеют. Похоже, что заполнял тетрадь журналист. Если бы мы имели образцы других почерков, то смогли бы определить их автора. Но в этом случае... Вы понимаете, искать иголку в стоге сена невозможно. Советую вам скопировать записи из других документов для того, чтобы можно было с чем-то сравнить. Подумайте, когда будете работать в архивах... Только так можно будет что-то прояснить.
Он знал, что во многом не смог помочь, и потому чувствовал себя несколько скованно. Ему, видно, было неудобно перед сослуживцами. И потому, попрощавшись, сразу же ушёл.
