в сентябре Эмори прибыл в Принстон и влился в заполнившие улицы толпы студентов, которых ждали переэкзаменовки. Бездарно это было, конечно, так начинать третий учебный год – по четыре часа каждое утро просиживать в душной комнате, усваивая невообразимую скуку сечения конусов. Мистер Руни с шести утра до полуночи натаскивал тупиц – выводил с ними формулы и решал уравнения, выкуривая при этом несметное количество сигарет.
– Ну, Лангедюк, если применить эту формулу, то где будет у нас точка А?
Лангедюк лениво распрямляет все шесть с лишком футов своей футбольной фигуры и пробует сосредоточиться.
– Мм… честное слово, не знаю, мистер Руни.
– Правильно, эту формулу здесь нельзя применить. Этого ответа я от вас и ждал.
– Ну да, ну да, конечно.
– А почему, вам понятно?
– Ну да, в общем, да.
– Если непонятно, скажите. Для этого я с вами и занимаюсь.
– Если можно, мистер Руни, объясните еще раз.
– С удовольствием.
Комната была царством тупости – две огромные этажерки с бумагой, перед ними – мистер Руни без пиджака, а вокруг, развалившись на стульях, – десятка полтора студентов: Фред Слоун, лучший бейсболист, которому во что бы то ни стало нужно было сохранить свое место в команде; Лангедюк, которому предстояло этой осенью победить йельцев, если только он сдаст свои несчастные пятьдесят процентов; Мак-Дауэлл, развеселый второкурсник, считавший для себя удачей готовиться к переэкзаменовке вместе со всеми этими чемпионами.
– Кого мне жаль, так это тех бедняг, у кого нет денег на эти занятия, – сказал он как-то Эмори, вяло жуя бледными губами сигарету. – Ведь им придется подгонять самим, во время семестра. Скука-то какая, в Нью-Йорке во время семестра можно провести время и поинтереснее. Скорее всего они просто не подумали, чего себя лишают. – Тон мистера Мак-Дауэлла был до того панибратский, что Эмори чуть не вышвырнул его в окно… Дурачок несчастный, в феврале его мамочка удивится, почему он не вступил ни в какой клуб, и увеличит ему содержание…
В унылой, без искры веселья атмосфере сквозь дым временами звучали беспомощные возгласы: «Не понимаю! Мистер Руни, повторите, пожалуйста!» Но большинство студентов по глупости или по лени не задавали вопросов, даже когда ничего не понимали, и к последним принадлежал Эмори. Он не мог принудить себя вникнуть в сечение конусов; спокойная, дразнящая их закономерность, заполнявшая неаппетитные апартаменты мистера Руни, превращала любое уравнение в неразрешимый ребус. В последний вечер он посидел над учебником, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, а утром беспечно отправился на экзамен, не понимая, куда девалось его весеннее честолюбие и почему жизнь стала такой тусклой и серой. После ссоры с Изабеллой академические успехи как-то сразу перестали его волновать, и к возможному провалу он относился почти равнодушно, хотя этот провал должен был неизбежно повлечь за собой уход с поста редактора «Принстонской газеты» и лишить его каких бы то ни было шансов попасть в члены Совета старшекурсников.
Может, еще кривая вывезет.
Он зевнул, небрежно написал на папке присягу, что работал честно, и вперевалку вышел из аудитории.
– Если ты не сдал, – сказал только что приехавший Алек, сидя у окна в комнате Эмори и обсуждая с ним, как лучше развесить картины и снимки, – значит, ты последний идиот. И в клубе, и вообще в университете твои акции упадут, как камень в воду.
– Сам знаю. Можешь не объяснять.
– И поделом тебе. За такое поведение из «Принстонской» хоть кого вышибут, и правильно сделают.
– Ладно, хватит, – рассердился Эмори. – Посмотрим, как будет, а пока помалкивай. Не желаю я, чтобы в клубе все меня про это спрашивали, точно я картофелина, которую выращивают на приз для выставки огородников.
Вечером неделю спустя Эмори по дороге к Ренвику остановился под своим окном и, увидев наверху свет, крикнул:
– Эй, Том, почта есть?
В желтом квадрате света появилась голова Алека.
– Да, тебе пришло извещение.
У Эмори заколотилось сердце.
– Какой листок, розовый или голубой?
– Не знаю. Сам увидишь.
Он прошел прямо к столу и только тогда вдруг заметил, что в комнате есть и еще люди.
– Здорово, Керри. – Он выбрал самый вежливый тон. – О, друзья мои принстонцы! – Видимо, тут собрались все свои, поэтому он взял со стола конверт со штампом «Канцелярия» и нервно взвесил его на ладони.
– Мы имеем здесь важный документ.
– Да открой ты его, Эмори.
– Для усиления драматического эффекта довожу до вашего сведения, что если листок голубой, мое имя больше не значится в руководстве «Принстонской газеты» и моя недолгая карьера закончена.
Он умолк и тут только увидел устремленные на него голодные, внимательные глаза Ферренби. Эмори ответил ему выразительным взглядом.
– Читайте примитивные эмоции на моем лице, джентльмены.
Он разорвал конверт и поглядел листок на свет.
– Ну?
– Розовый или голубой?
– Говори же!
– Мы ждем, Эмори.
– Улыбнись или выругайся, ну же!
Пауза… пролетел рой секунд… он посмотрел еще раз, и еще один рой улетел в вечность.
– Небесно-голубой, джентльмены…
Похмелье
Все, что Эмори делал в том учебном году с начала сентября и до конца весны, было так непоследовательно и бесцельно, что и рассказывать об этом едва ли стоит. Разумеется, он тотчас пожалел о том, чего лишился. Вся его философия успеха развалилась на куски, и он мучился вопросом, почему так случилось.
– Собственная лень, вот и все, – сказал однажды Алек.
– Нет, тут причины глубже. Сейчас мне кажется, что эта неудача была предопределена.
– В клубе на тебя уже косятся. Каждый раз, как кто-нибудь проваливается, нашего полку убывает.
– Не принимаю я такой точки зрения.
– Ты, безусловно, мог бы еще отыграться, стоит только захотеть.
– Ну нет, с этим покончено – я имею в виду свой авторитет в колледже.
– Честно тебе скажу, Эмори, меня не то бесит, что ты не будешь ни в «Принстонской», ни в Совете, а просто что ты не взял себя в руки и не сдал этот несчастный экзамен.
– Ну, а меня, – медленно проговорил Эмори, – меня бесит самый факт. Мое безделье вполне соответствовало моей системе. Просто везение кончилось.
– Скажи лучше, что твоя система кончилась.
– Может, и так.
– И что же ты теперь намерен делать? Поскорее обзавестись новой или прозябать еще два года на ролях бывшего?
– Еще не знаю.
– Да ну же, Эмори, встряхнись!
– Там видно будет.
Позиция Эмори, хоть и опасная, в общем, отражала истинное положение дел. Если его реакции на окружающую среду можно было бы изобразить в виде таблицы, она, начиная с первых лет его жизни, выглядела бы примерно так:
1. Изначальный Эмори.
2. Эмори плюс Беатриса.
3. Эмори плюс Беатриса плюс Миннеаполис.
Потом Сент-Реджис разобрал
