Он был у автобусного вокзала, на нижнем уровне боковой улицы, откуда отправлялись автобусы. Один из них, с уже работающим двигателем, был готов отправиться в Кеношу, штат Висконсин. Он оказался одним из трех пассажиров. Удобно устроившись на своем месте, он высморкался, откашлялся, прочищая горло, и с облегчением тяжело вздохнул. Каждый раз, когда автобус останавливался, чтобы пассажиры могли перекусить, он настойчиво звонил домой, пока, наконец, жена не ответила ему. Посадочная платформа находилась под широким навесом, и капеллан ничуть не удивился сумеречному свету. Но когда они миновали туннель и оказались на шоссе, выяснилось, что и под открытым небом ничуть не светлее. Без особого любопытства он посмотрел сквозь стекло вверх, на солнце, и увидел, что и само солнце пепельно-серо и заключено в черный круг. В пасмурную погоду в Висконсине он несколько раз видел такое солнце за массой облаков. Он не заметил, что сегодня облаков нет.
На заседании редакции «Нью-Йорк Таймс» — на этих ежедневных заседаниях определяли верстку первой страницы предстоящего выпуска — было решено предсказать неожиданное солнечное затмение, что вынудит телевизионных ведущих принять решение сообщить о нем.
Фрэнсис Бич, посвятившая себя в первую очередь заботам о больном муже, давно уже перестала обращать внимание на то, что там решает «Нью-Йорк Таймс» или любая другая газета, если только речь не шла о модах. На закате своих лет она ничуть не удивилась, обнаружив, что снова безумно влюблена в Йоссаряна. Подняв глаза от книги и сняв очки, она благодушно, с горькой улыбкой сожаления заключила, что их прежнему роману не хватало борьбы и драматизма. Ни один из них по-настоящему не испытывал потребности друг в друге. Беда их отношений была в том, что не было у них никогда никакой беды.
Клер Рабиновиц испытывала непримиримую антипатию ко всем своим попутчикам по рейсу компании «Эл Ал», которым она летела в Израиль, чтобы собственными глазами увидеть летний домик на побережье, неподалеку от Тель-Авива; она уже сделала первый взнос с условием, что ей будет предоставлена возможность выбора. В салоне первого класса или в зале ожидания у выхода на посадку, где, убивая время, она прогуливалась из агрессивного любопытства, она почти никого не встретила. В самолете не было ни одного мужчины, хоть какого угодно возраста, путешествующего с семьей или в одиночестве, который мог хотя бы приблизиться к тому стандарту, который она с гордостью установила для себя. Здесь не было ни одного, кому бы ее Лю не мог дать сто очков вперед. Сэмми Зингер, который теперь был в Калифорнии или на пути в Австралию или на Гавайи, предостерегал ее, что это может случиться, и она выслушала его предупреждение как комплимент. Когда она с кем-нибудь — с детьми или с Сэмми — говорила о Лю, она никогда не говорила о нем как о своем Лю. Но когда она думала о нем, он по-прежнему оставался ее Лю. Она медленно пересиливала свое нежелание признать, что воссоздать прошлое будет уже невозможно. Она приняла, как само собой разумеющееся, что все остальные на этом рейсе тоже были, как и она, евреями, даже те, кто выглядел по-американски и казался атеистом.
Когда они на восходе солнца пересекали Средиземное море, ничто не предвещало какой-либо новой катастрофы. В сводке новостей промелькнуло сообщение о том, что где-то там, внизу, нефтяной танкер столкнулся с крейсером. Она была не в настроении, и ее ничуть не волновало, что это может быть заметно по выражению ее лица. Еще одна причина ее тайных разочарований крылась в том, что пока она не испытывала того чувства, на которое рассчитывала: направляясь в Израиль, она не чувствовала, что едет домой.
Вскоре после того как зазвучал сигнал тревоги, мистер Джордж К. Тилью почувствовал, как затрясся его мир. Он увидел, как в его Стиплчез-парке остановилась отключенная от электросети карусель «Эльдорадо»; ее изящные вращающиеся платформы с сидящим тут же императором замерли. Он с удивлением обнаружил, что исчезли и два его пилота времен Второй мировой войны, словно их кто-то отозвал. Его знакомец по Кони-Айленду, мистер Рабинович с расстояния смотрел на застывшие механизмы, словно прикидывая, сможет ли он исправить повреждение. Нахмурившись, мистер Тилью направился к себе в кабинет. Он потер рукавом свой котелок, прежде чем повесить его на крюк. Он почувствовал, как гнев в нем остывает. Депрессия снова вернулась к нему.
Его встреча с высокими властями — с Люцифером, а может быть, и с самим Сатаной, у которых он собирайся потребовать объяснений в связи со странным поведением своего дома, — снова будет отложена. Никаких сомнений в том, что его дом погружается вниз без его на то разрешения и благословения, не оставалось. Точными замерами губительное погружение было обнаружено. Оглядывая теперь из-за шведского бюро свой дом, он увидел, как тот прямо на его глазах резко пошел вниз. Он еще и понять не успел, что же это происходит, как весь нижний этаж исчез. Его трехэтажный дом стал теперь двухэтажным. Он еще продолжал недоуменно взирать на происходящее, когда сверху, все усиливаясь, начал лавиной сыпаться всякий мусор, а потом стали падать большие комья земли, камни и всевозможные глыбы. С грохотом и скрежетом в его дом врывалось что-то новое, на что он никак не рассчитывал. Он увидел болтающиеся электрические провода. Он увидел разорванные листы железа. Он увидел трубы. Он узнал громоздкое днище с плотным плетением рефрижераторных трубок, закованных в кристаллическую таящую ледяную шубу.
Его подавленное настроение улетучилось.
Он увидел японца в красном пиджаке и на коньках, отчаянно цепляющегося за кромку пола.
Это был каток из Рокфеллеровского центра!
Он не мог сдержать улыбки. Он увидел, как побледнел, задрожат и в панике бросился бежать мистер Рокфеллер. Голый мистер Морган, склонив голову и рыдая, упал на землю и начал молиться. На императоре тоже не было никакой одежды.
Мистер Тилью не мог сдержать смеха. Под солнцем нет ничего нового? Вот здесь, перед ним происходило нечто новое, он получал урок, который прежде считал абсолютно невозможным. Даже ад был не вечен.
Йоссарян не верил своим ушам. Где капеллан так хорошо научился говорить «Идите вы в жопу!»? К тому времени, когда Йоссарян добрался до низа этого эскалатора, капеллан был уже на его верху и исчез из вида. Гэффни начал говорить Йоссаряну, что им лучше вернуться к лифтам, чтобы спуститься к Макбрайду и другим, но тут снова раздался голос Стрейнджлава, заявлявший, что им нечего опасаться, кроме нехватки портных.
— Мы забыли кое-что еще, и у некоторых из нас в штабе весьма помятый вид. У нас есть утюги, но нет никого, кто знает, как ими пользоваться. У нас есть материя, нитки и швейные машинки. Но нам нужен кто-нибудь, кто умеет шить. Кто-нибудь меня слышит? Если вы умеете шить, отзовитесь.
— Häagen Dazs. Я умею стирать и гладить. Мой офицер-оружейник — сын портного.
— Немедленно направляйтесь сюда к нам.
— Слушаюсь, сэр. Как мы можем до вас добраться?
— Об этом мы тоже недодумали!
— Гэффни, — сказал Йоссарян, когда им оставалось еще десять миль до самого низа. — Сколько мы здесь пробудем?
