Переглядываясь, они молча слушали голос диктора.
— …что изменения в афганском руководстве произведены самими афганцами, и только ими. Спросите об этом у афганского правительства. Должен ясно заявить вам, что советские военные контингенты не предпринимали никаких военных действий против афганской стороны и мы, разумеется, не намерены предпринимать их…
— То есть, нас нету, — пробормотал Плетнев.
— А то ты раньше не знал? — с усмешкой бросил Первухин.
Плетнев поставил стакан.
— Догадывался…
Он слушал, закусив губу, и на голос диктора накладывалось эхо тяжелого хриплого дыхания.
Голубые, зеленоватые сумерки толщи моря. Руки мальчика упирались в почти плоское днище баржи. В левой руке — сандалеты.
Пузыри изо рта…
Испуганное, искаженное лицо, вытаращенные глаза…
— …разумеется, нет никаких оснований для вашего утверждения о том, будто наши действия в Афганистане представляют угрозу миру…
Руки шарили по осклизлому, заросшему зеленью железу.
Длинные русые волосы змеились в толще воды.
Медленно тонули сандалеты…
* * *
Теперь лицо резидента было не торжествующим, а торжественным. В руках он держал винтовку Амина.
— Мы уже сообщали вам, — негромко говорил радиоприемник «Грюндиг», стоявший на краю большого стола Председателя КГБ, — и я тут повторяю снова, что, как только отпадут причины, вызвавшие просьбу Афганистана к Советскому Союзу, мы намерены полностью вывести советские воинские контингенты с территории Афганистана…
Резидент протянул винтовку.
— «Ремингтон», Юрий Владимирович.
Андропов принял ее. С интересом рассмотрел.
— Ишь ты! «Ремингтон», говоришь?
— Набор прицелов, Юрий Владимирович, — охрипшим от волнения голосом сообщил резидент. — Восемь штук.
— Восемь штук! — удивился Андропов, качая головой. — Ну ты подумай! Зачем же ему было столько прицелов!..
— Дальность боя, Юрий Владимирович, два с половиной километра.
Андропов передал винтовку адъютанту.
— Ты смотри, а! Два с половиной километра!.. Ну, удружили, Сергей Степанович! Ничего не скажешь, удружили! Прошу!..
И указал на дверь, ведшую из кабинета в небольшой зал.
Стол был накрыт а-ля фуршет, но роскошно. Улыбаясь, резидент присоединился к компании нескольких сдержанно басивших больших мужчин в черных костюмах.
В бокалах уже шипело шампанское.
— По такому случаю без шампанского нельзя, — сказал Андропов, поднимая бокал. — Не так легко нам досталась эта победа! За победу, товарищи!
Мрачные радости
Бронников вышел из подземелья станции метро «Аэропорт», обнаружив, что за двадцать минут его короткого путешествия день утратил морозную пронзительность и стал похожим на непросохший пододеяльник — белый, волглый, мягкий, чистый.
Он с удовольствием вдохнул оттепельный воздух и задался вопросом: с чего вдруг берется эта стихийная радость жизни, почему ее будят погодные перемены? — запах пыли под августовским дождем… или первый снег, способный с изумительной неожиданностью заткать небо пушистой паутиной… или такое вот дуновение тепла среди зимы… а то еще, если так пойдет дело, тяжелый грохот жестяных водостоков, когда литые стеклянные цилиндры льда, будто снаряды, вылетают из них, как из уставленных в асфальт пушек!..
Лешку дед с бабкой увезли на дачу еще несколько дней назад, Кира должна была сегодня ехать туда встречать с ними Новый год. Он шел, чтобы передать с ней подарки для сына — альбом, набор карандашей на сорок восемь цветов и давно ожидаемый большой заводной грузовик, в котором ребенок, по его собственным словам, «отчаянно нуждался».
Бронников поднес руку к дверному звонку, испытывая уже привычное чувство неловкости, которое всякий раз ему приходилось в себе перебарывать, — и чем успешнее он это делал, напуская на себя независимый вид человека, с достоинством платящего по счетам, тем острее оно было. Это чувство вызывалось целым комплексом различных представлений о долге, порядочности, свободе и прочих абстракциях, прихотливо комбинирующихся в душе под воздействием тех или иных причин и, собственно говоря, саму душу то ли креня из стороны в сторону, то ли даже вовсе перерождая. Каяться он не собирался, но, как ни крути, выходило все-таки, что он Киру бросил — то есть отказал в чем-то самом главном между ними, чего его забота о сыне заменить не может. Впрочем, она была сама виновата. Разлад, всегда бытующий в любой семье подобно привычному для организма микробу (сам-то микроб, сволочь такая, завелся в связи с Аленой Збарской) и незаметный до тех пор, пока человек не проваливается в полынью, запламенел именно по поводу его договора на роман «Хлеб и сталь». Кира неожиданно объявила его намерения, касающиеся договора, бессмысленными и даже вредными, чем совершенно испортила, изгадила сладкий вкус его предвкушений. Бронников возмутился до глубины души. «Ну конечно, — возражал он. — А рецензиями на их писульки за гроши перебиваться — осмысленно и полезно? Или, может, мне опять за кульман вставать?!» Оказалось, что она убеждена именно в этом — да, лучше встать за кульман, чем писать заказную вещь, которая самому ему ни на грош не нужна и в которую сам он ни на копейку не верит!..
Ну, это уж было слишком! Как гром с ясного неба! За кульман! Да представляет ли она, каково это — работать конструктором и вдобавок быть писателем?! Где писать?! Когда?! На кухне по ночам?!
— Подумаешь, — отвечала она. — Платонов не чурался! Кафка вообще всю жизнь в банке просидел! О чем ты будешь писать, если выйдешь сейчас в профессионалы?! Ты же не Дюма, Бронников! И не Бальзак! Ты выдумать ничего не можешь! Ты — акын!
Он просто обомлел от этого оскорбления, а она продолжала гнуть свое:
— Что вижу — то пою! Тебе видеть надо, видеть! А что ты из-за своего писательского стола будешь видеть?! Телевизор?! Газету?! На встречи с трудовыми коллективами станешь ездить?! Много ты там разглядишь!.. И потом — ты же собирался про Ольгу Сергеевну писать!
Этого совсем уже терпеть было нельзя — она ему будет указывать, что писать, когда, про кого! С ума сойти! Кому рассказать — не поверят!.. То есть обнаружилось такое непонимание, такая пропасть между ними, что дальше уж было дело только за временем — и довольно коротким…
Звонок затрындычил. Кира открыла дверь, отступая в глубь ярко освещенной прихожей. Визжа, Портос кинулся в ноги, стал прыгать, норовя лизнуть не лицо, так руку.
— Тихо! Тихо! — Бронников ерошил ему загривок, и пес крутился юлой и скулил. — Тихо!
От Киры он ожидал услышать что-нибудь совсем нейтральное — вроде «Привет!» или «Добрый день!», — но вместо этого она ахнула и сказала:
— Господи! Бронников!
