Обычно пиры и веселья проходили на Коляду (Белбогу в помощь), на Масленицу, на праздник Первых всходов, на Купалу, на Новый год, хотя все они были крещены, но древние празднества не забывали, как и весь русский народ.
Очередной съезд должен был состояться в сентябрьские новогодние дни, но слух о спасшемся Дмитрии поторопил время. Неспешно, правда, но все же съехались все. И, ясное дело, каждый считал своим долгом навестить в первую голову воеводу. И не только навестить, но и попросить, будто сговорившись загодя, одно и то же:
— Тебе больше нас известно, что к чему. Ждем тебя на нашем съезде, поведал бы нам, деревенским.
Богдан не отказывался, ибо не собирался крамольничать, рискуя головой: кто даст гарантию, что среди вроде бы горячих сторонников законного царя нет такого, кто принял душой воцарение князя Василия Шуйского, либо просто пожелает выказать всю ему верность корысти ради?
От воеводы ждали и подробного рассказа о перевороте в Кремле, и подтверждения слухов о здравии Дмитрия, однако, Богдан разочаровал всех.
— Я недомогал. Опричь меня прошли все события. О них я знаю столько же, сколько и вы. Лишь по рассказам.
— Но ты — воевода. Разрядный приказ обязан тебе сообщать обо всем. Какие уведомления от него?
— Пока никаких. Стало быть, рати нет и не предвидится. Только одну весть я получил как оружничий, и о свадьбе царя Василия Шуйского, после которой он охладел к делам державным, больше времени проводит с царицей.
Мосол[37]брошен. Мусолить его и мусолить. И в самом деле, дальше пир прошел в пересудах, особенно когда пирующие изрядно захмелели. До сальностей добираться стали. И ничего, никто не считал это крамольным.
Из всех выделялся думный дворянин Прокопий Ляпунов. Пил вроде бы наравне со всеми, но казался совершенно трезвым. К постельным делам Василия Шуйского не проявлял никакого интереса.
«Что-то имеет на уме, — определил Богдан. — И не шуточное».
Без промашки определил. Когда пирующие начали разбиваться по кучкам и жужжать друг другу осенними сонливыми мухами о самом сокровенном, Ляпунов подошел к воеводе с полным бокалом хмельного меда.
— Предлагаю мировую. Без вины я оказался виноватым, но это бы беда — не беда, горше всего, что обо мне все забыли. Даже ты, воевода, сюда сосланный, не вспомнил, что из-за тебя мы, Ляпуновы, крест безвинно несем.
— Вот что, Прокопий. От мировой не откажусь, но разговор, по чьей вине ты здесь, давай перенесем на завтра. Поговорим со свежими головами. Жду тебя к обеду у себя. Потолкуем перед трапезой.
Хозяин самолично встретил Ляпунова и прошел с ним в комнату для тайных бесед. Он не перестал подражать Грозному, и куда бы ни забрасывала его судьба, непременно устраивал комнату, подобно той, какая была в царском дворце.
— Садись, Прокопий, на лавку. Здесь можно не опасаться чужого уха. Начну я, хотя ты гость и твое право начать беседу, но я воспользуюсь правом хозяина. Я вчера не отказался осушить с тобой кубок мира и дружбы ради лишь того, чтобы не возникло пьяной перебранки. Сегодня я скажу то же самое, что мог бы сказать вчера: я не виновен в твоей ссылке и всех остальных Ляпуновых. Виновен покойный Борис. Он сам натравил на меня толпу.
— Но вы же родственники. Вы оба были у руки Грозного. Он одинаково привечал вас!
— Верно. Так виделось со стороны. На самом же деле мы враждовали. И довольно сильно.
— За первенство у трона?
— Да, — подтвердил Богдан после небольшого раздумья. — Дело прошлое, можно и открыться. Но кроме ревности друг к другу было еще одно, не менее важное, вернее даже — более важное. Я видел, как очищает себе дорогу к трону Годунов. Не только приблизиться на первое место, но самому сесть на него. Я многое знал, о чем и сейчас не вправе говорить, я пытался противодействовать ему, но он оказался хитрей и расчетливей, чем я предполагал. Меня, назначенного по духовной Грозного в Верховную думу и опекуном Дмитрия, он сослал в Нижний Новгород на воеводство, спасая, якобы, от гнева народного, который сам соорудил. Не гневи, поэтому, Прокопий, Господа Бога, не возводи на меня напраслину.
— А я считал, что именно ты указал на нас, Ляпуновых.
— Я предполагал, что Борис обязательно назначит виновных, чтобы обелить себя. И обязательно тех, кого побаивается. Так и вышло. Помешать я не мог, ибо сотворил он очередное свое зло тогда, когда меня уже не было в Москве.
— Прости тогда, великий оружничий, что так долго плохо думал о тебе.
— Не за что прощать: иначе ты и не мог думать. Теперь, слава Богу, все позади, и я смело могу высказать вслух свою догадку: не одно желание узнать, виновен ли я в опале твоей и твоих родных, но что-то более важное привело тебя ко мне.
— Ты прав. Очень важно, конечно, что мы разобрались в наших отношениях. Теперь я могу открыться. Я всей душой предан Дмитрию, ибо он освободил меня от позора ссыльного, а что не позвал ко Двору, то, думаю, не по недружелюбию ко мне, но по незнанию моих способностей. Сказывают, он не был убит в день захвата трона князем Шуйским, и вновь заявит о себе, собравшись с силой. Хотел бы от тебя, как опекуна Дмитрия, узнать, так ли это?
— Я не могу подтвердить это, не могу и опровергнуть. Мимо меня все прошло. Так вышло, к великому моему сожалению.
Тут Богдан явно слукавил: не сожаление, тем более — великое, терзало его душу, а скорее осуждение своего поведения в те критические дни и часы. Но зачем исповедоваться дворянину, который почти ничем не выделялся при Дворе?
— Жаль. Я хочу переметнуться к Дмитрию Ивановичу. Вот и рассчитывал на твое знающее слово, а то и на помощь.
— Единственное, чем я смогу помочь — дать совет. Князь Григорий Шаховской сослан Василием Шуйским в Путивль воеводой. Поезжай к нему. Думаю, вернее, знаю, что он один из первых поддержит Дмитрия Ивановича, если и на сей раз над ним простер десницу свою Господь, как над помазанником.
— Тебе бы, великий оружничий, стать во главе стремящихся восстановить попранное право законного наследника престола. Тебе, а не князю Шаховскому.
— Поглядим, поживши. Пока же, советую, поезжай к князю Григорию Шаховскому, имея одну мою просьбу: дай знать, не ложны ли слухи о спасении Дмитрия Ивановича.
— Обещаю. Жив буду — не порву с тобой связи. Независимо, по думке ли моей пойдут дела, либо поперек ее.
Он сдержал обещание. Первую весть прислал восторженную: весь юг Руси поднялся за восстановление попранного права, против бесчестия князя Василия Шуйского. Князь Шаховской принял его к своей руке, слушает его советов. Много знатных при князе, есть и казаки с весьма разумными атаманами: Болотниковым и Илейкой. Особенно толков Болотников. Голова. Отмалчивается лишь атаман Корела, чего-то выжидая.
Заканчивал Ляпунов письмо просьбой князя Шаховского и своей лично повлиять на атамана Корелу, за которым пойдут не сотни, а тысячи.
