что, боярин! — сказал он. — Завтра нас ждёт охота. Большая охота! Поедешь с нами! Увидишь своими глазами, как травят степных волков!
Шатёр огласился скрипучим раскатистым смехом вельмож, от которого Варлаама с новой силой пронзил страх. Он едва сдерживал стук зубов. Тело било как в лихорадке.
Слава богу, на сей раз никого не казнили. Мунгалы пили кумыс, ели горячий плов, обсасывая грязные, все в бараньем жире, пальцы, громко чавкали, урчали от удовольствия.
Варлаам, взяв себя в руки, наигранно улыбался сидящим рядом пожилым бекам.
Татары благодарили его за дары, хвалили Льва, добрым словом поминали покойного уже ныне епископа Феогноста.
...Ночью Варлаам никак не мог уснуть и беспокойно ворочался. Лишь к утру он было задремал, но явился новый посланник и передал приказ Ногая: пора выезжать в степь на охоту.
«Какая там им охота, средь зимы! Ветер, снег, стужа! Какие ещё волки в этакую непогодь!» — Злость охватывала боярина.
Он глушил её, старался держаться спокойно, заставлял себя отвлекаться от тревожных дум.
...Летели галопом, снег — взмывал ввысь из-под копыт, шуршала обледенелая трава. И по-прежнему несмолкаемо выл буйный ветер, бросающий в лицо холод.
Позади осталась замёрзшая полоса Днепра, охотники с гиканьем проскочили плавни, понеслись дальше, уходя в безбрежный простор степи.
Скакали то двумя длинными вереницами, друг за дружкой, то сближались, сбивались в кучу, то рассыпались в стороны и мчались лавой. От быстроты перестроений у Варлаама рябило в глазах. Он догадывался, что за наружным хаосом движения рати кроется точность и порядок, и старался не отставать от всех, то и дело понукая боднями скакуна. Далеко впереди он замечал белую баранью шапку царевича Тохты и не упускал его из виду.
«Если что, окажусь рядом, выкажу восхищение, обрету покровителя в своём деле», — думал Варлаам.
Вдали показались какие-то тёмные точки. Татары, заметив их, ещё более ускорили бег быстроногих коней. По степи прокатился воинственный клич. Запели стрелы, засвистели арканы, заскрежетали вырываемые из ножен кривые клинки.
Чуть позже Варлаам понял, что охота идёт не на волков, а на людей, что те тёмные точки, которые он наблюдал на фоне покрытой снегом равнины — небольшой татарский отряд, который конники Ногая нагоняют и берут в кольцо. Вскоре показался и сам Ногай. В кольчатой броне и плосковерхом шеломе, верхом на белоснежном арабском аргамаке с золочёным стременем и с серебряной обрудью[231], он важно проехал через ряды расступившихся, прянувших в стороны воинов к центру круга, в котором бестолково моталось из стороны в сторону около десятка окружённых всадников на измотанных лошадях. В одном из них Варлаам, к изумлению своему, узнал Тула-Буку, в другом, рослом и могучем, оглана Тогрулджу.
— Бросай оружие, сын собаки! — прохрипел Ногай.
Несколько нукеров обступили Тула-Буку, отобрали у него саблю с самоцветом на рукояти, стащили с седла, связали за спиной руки. То же самое другие ратники сотворили со спутниками молодого хана.
Ногай обернулся на Тохту, скромно потупившего очи, глянул на него сердито из-под густой брови, прикрикнул зло:
— Твой враг пойман! Убей его!
Тохта приложил руку к груди и покорно склонил голову. Затем он резко выпрямился и дал знак двоим рослым нукерам.
На головы Тула-Буки, Тогрулджи и ещё четверых пленных огланов набросили мешки, а затем огромный страшный кат, по пояс голый, сильными ударами ноги переломал им хребты. Хрустели кости, огланы дико кричали от боли, корчились на снегу в мешках.
— Бросьте их в снег! Пусть умирают в муках! — прорычал Ногай. — Вот, Тохта! Этот презренный, — он указал нагайкой в сторону дёргающегося в судорогах Тула-Буки, — осмелился ослушаться меня! Он встал на моём пути! Видишь, чего он достиг в своей гордыне! Так вот: иди в Сарай и помни: это я сделал тебя ханом!
Сейчас старый темник Ногай не знал и не догадывался, что этот робкий юноша, униженно кланяющийся ему чуть ли не до земли, спустя восемь лет прикажет сделать с ним почти то же, что он сегодня сотворил с Тула-Букой. Но пока... Пока Ногай был всесилен. Уничтожив дерзкого и опасного соперника, он стал повелителем всей Золотой Орды от берегов Иртыша до устья Дуная.
...Возвращались в зимовье медленно, шагом. Снегопад прекратился, небо прояснело, солнце приласкало, согрело своими лучами усталое лицо Варлаама.
Жуткая картина казни всё стояла у него перед глазами. Хотя вроде и к добру, и к выгоде для Руси было это. Выходит, правильно поступил князь Лев, сделав выбор между Ногаем и Тула-Букой в пользу первого. Но как же страшно — стать свидетелем не казни даже, а дикого, варварского зверства!
...На следующее утро Низинич снова сидел в шатре перед Ногаем.
— Отпускаю тебя, боярин, к своему каназу. Скажи ему: я доволен им. И я не буду разорять его землю. Зачем губить того, кто мне платит?
Выйдя от хана, Варлаам почувствовал небывалое облегчение.
Неужели всё это кончается, кончилось уже! Он возвратится домой, целый и невредимый! И он принесёт на землю Червонной Руси мир и долгожданный покой! Он снова увидит смеющуюся от радости Сохотай, увидит свою старую мать, увидит Львов и Перемышль!
И наконец, он сможет посмотреть в глаза людям и сказать: да, я старался, я сделал то, что мог! Оборвалась, провалилась, ушла, откачнула в прошлое нелепая погоня за ветром!
...День ушёл на сборы, и вот уже, охраняемый выделенными ему Ногаем татарскими ратниками, посланник князя Льва отправился по снежным сакмам в путь на родину.
Наступали для Червонной Руси годы мира и тишины.
93.
Ещё будучи в дороге, Варлаам выслал в Перемышль гонца с грамотой, в которой писал жене и матери, что жив-здоров, что посольское дело его окончено успешно и что ждёт — не дождётся он воротиться и увидеть их обеих.
Меж тем наступила весна, таял снег; зажатый в теснинах Днестр забурлил, полнясь талыми водами. Широко разлились по степи и иные реки, ехать становилось трудно, приходилось часто останавливаться и делать привалы. А Варлаам всё горел нетерпением, хотелось ему скорее добраться до Львова, оповестить князя, а потом встретиться наконец с Сохотай и матерью, обнять их, прижать к груди. Порой охватывала его горячка, он торопил людей, иной раз даже срывался в крик, чего раньше себе никогда не позволял. После было стыдно, он сидел у ночного костра, мрачный, разочарованный в самом себе и в то же время немного успокоенный тихим потрескиванием поленьев и колышущимися под ветром языками огня. Но потом
