подойти по-другому.
Потому что сила не обязывает — она позволяет.
Возможно, мне интереснее проверить с точки зрения физики способна ли эта туша весом в полтора центнера остановить однотонную вагонетку. Почему это не может быть достаточно веской причиной сделать выбор в пользу рабочих? Может, наоборот: мне хочется достать телефон и снять, как вагонетка врезается в толпу людей. Еще вариант: мне хочется выпить, и толстяк — удобная компания, он знает дорогу в ближайший бар. Да что там, может, мне просто хочется отвлечься и уйти, думая о собственных проблемах, а не о людях на рельсах. Чем бы это ни кончилось, это не кончится иначе, чем в других случаях: погибнет либо толстяк, либо пятеро рабочих. Единственный возможный результат и позволяет мне руководствоваться при выборе любыми удобными аргументами. Самой силы маловато. Сила распорядиться силой по собственному желанию вот что важно.
Десятилетиями цивилизованный мир отнимал ради слабых права у сильных, все сильнее сжимая сильных у тисков. На смену классической дискриминации пришла положительная дискриминация. На смену свободе слова — дикая форма толерантности, ежегодно устанавливавшая все новые барьеры. Но если ты сжимаешь графит, нужно уметь остановиться в тот момент, когда он превратится в бриллиант.
Слабые горланили о равенстве, но где оно, ваше равенство, если вы ограничиваете возможности сильных? Если сила только придавала вам уязвимости в обществе, под лозунгом защиты слабых разрушало то, что сильные строили годами на фундаменте своей мечты, пота и крови. Слабаки, как гиены, объединялись в стаи, чтобы загнать льва, и твердили при этом о справедливости.
Но бриллиант рассыпался на занозы.
Я начал замечать это в 2014-м, когда Россия вторглась в наш Крым, предлагая новый передел мира, а ответный мир принялся угрожать пальцем вооруженным до зубов людям. Но это был не просто передел мира — это было изменение вектора ценностей. Мир увидел, что сила может быть аргументом. И миру, уставшему от наждачной бумаги толерантности, стало это нравиться.
Простые ответы более привлекательны, чем сложные объяснения. Черно-белый мир более понятен и честен, чем цветной. Человек не просто поставил эмоцию выше чувств — он стал этой эмоцией. Время поисков варваров изменилось на время ожидания их, потому что никто не ждет их сильнее, чем человек, который не признает, что сам стал варваром. Чем же слабые ответили на экспансию силы? Решили сильнее сжать тиски культуры отмены. Назвали обогащение культур культурной апроприацией. Слабые показали, что варвары правы.
Этот мир нуждался в ремонте. Ибо чувство отторжения, вызванное ультратолерантностью, собираясь по капле, однажды просто разорвало бы его на куски.
И вот мы, варвары, взяли в руки разводные ключи…
Президент тряс палкой — как разводным ключом, забыв о больной ноге. Голос его гремел, как у Зевса, спустившегося на эту крышу и обретший человеческий облик. И когда он наконец умолк, его слова еще некоторое время парили в воздухе с электрическим треском. В этот момент становилось очевидным, как человек с такой харизмой мог выбраться на вершину власти. Даже Безликий, которого трудно было обвинить в сентиментальности, стал бледен, словно его схватили за сердце.
— Вы намерены взорвать людей ради сохранения своей власти, — напомнил я. — Это ваш разводной ключ?
Его пламя уже прочехло до жарки, но мои слова, как мехи, снова раздули огонь в доменной печи.
— И мне потом с этим жить. Это мне вспоминать лицо погибших и осознавать, что ни одно раскаяние такого греха не искупит. Это моя жертва, и я приношу ее ради своего народа. Меня интересует не власть, нет. Власть тяжелая ноша, и я несу ее только потому, что знаю наверняка: кроме меня, никто с этим не справится. На одной чаше весов — несколько случайных жизней, на другой — будущее страны. И если у меня уже есть сила выбирать и сила распорядиться этой силой, я выбираю будущее. Сегодня на телеэкранах украинцы увидят, как из пепла возрождается национальный герой, который сначала поможет раненым, а потом поведет людей…
Посошок застыл в его руке, сам он стал как мраморный памятник, и только подвижные губы и подбородок, то и дело подергиваясь, выдавали в нем живого человека.
Но один из нас не собирался наблюдать дальше этой метаморфозы. Об Артуре все забыли, я тоже, и это было ошибкой.
Плавно, как уснувший на волнах лебедь, Артур сокращал расстояние между собой и президентом. Ладен поспорить: сосредоточившись на действии, он не слышал ни одного слова из сказанного. И в тот момент, когда все остальные были поглощены речью президента, Артур бросился на него.
Я видел это как в замедленной съемке. Вот Артур с наручниками за спиной взмывает в прыжке и опускается рядом с президентом. Вот он бьет его головой в уже почти мраморный подбородок. Вот мы с Безликим застыли в оцепенении, а спустя мгновение бросаемся к ним. Но наши тела еще только начали движение, наши мышцы только напряглись для активного действия, а президент уже приходит в себя от удара. Посошком он отталкивает от себя Артура и, подняв пистолет, стреляет ему в грудь. Медуза вылетает из дула облаком дыма, и Артура отбрасывает на пол.
Кто-то кричит, и я не сразу понимаю, что крик раздается из меня самого.
Артур не потерял сознания, но по груди его растекается огромное бурое пятно. Он рассматривает ее с неподдельным изумлением. Я накрываю рану, словно моя ладонь способна остановить кровь.
Президент нависает над нами ангелом смерти. Его пистолет опущен, но ясно, что наша судьба решена. В его глазах — беззаботное море. Он выглядит как человек, который сделал то, что должен.
Все это продолжалось так долго, что я успел спросить себя: а что дальше? Пятно захватывало все большую площадь — как вражеские войска на военной карте.
Президент кивнул на край крыши — предлагая мне завершить эту сцену последним полетом, но понял, что я останусь на полу до последнего, и снова поднял пистолет.
Никто из нас не заметил, как на крыше появился Гарда. Он словно вынырнул из бетонного озера в нескольких шагах от президента и Безликого. В его руке блистал короткий револьвер — более короткий и более легкий, чем у президента, но такой же смертоносный.
И струйка пистолета
