своей семьи. Она немного напоминала собою Теодолинду де Серпьер. Это сходство оказало магическое действие на Люсьена; как только он заметил его, он с интересом заговорил с мадемуазель Августиной, и госпожа де Рикбур сразу же стала строить планы насчет блестящей партии для дочери.
Префект напомнил Люсьену о необходимости сделать визиты генералу и епископу. У госпожи де Рикбур вырвался нетерпеливо-пренебрежительный жест в сторону мужа. Завтрак кончился только в час, и Люсьен сел в коляску; пять-шесть кучек людей, более или менее надежных сторонников правительства, уже поджидали его выхода, тщательно размещенные по различным отделам префектуры.
Кофф не захотел сопровождать своего старого товарища: он рассчитывал немного прогуляться по городу, чтобы получить о нем кое-какое представление, но ему пришлось принять явившихся с официальным визитом личного секретаря префекта и чиновников префектуры. «Помогу нашему шарлатанскому предприятию», – решил он и с обычным своим непоколебимым хладнокровием сумел внушить этим чиновникам высокое мнение о возложенной на него миссии.
Через десять минут он сухо с ними распрощался и уже собирался улизнуть, чтобы посмотреть город, как подстерегавший его префект, перехватив его по дороге, принялся читать ему все письма, отправленные графу де Везу по поводу выборов.
«Эти газетные статейки третьего сорта, – с негодованием думал Кофф. – За такую статью наш „Journal de Paris“ не заплатил бы и двенадцати франков. Разговор с этим человеком во сто крат интереснее его корреспонденции».
В ту минуту, когда Кофф подыскивал предлог, чтобы избавиться от господина де Рикбура, вошел Люсьен в сопровождении генерала графа де Бовуара. Это был хлыщеватый, высокого роста мужчина с полным, на редкость невыразительным лицом и светлой растительностью, еще довольно красивый, чрезвычайно вежливый и элегантный, однако буквально не понимавший ни слова из всего, что при нем говорилось. Выборы, казалось, помутили его рассудок; он повторял по всякому поводу: «Это относится к ведению гражданских властей». Из его речей Кофф вынес убеждение, что он еще не догадывается, в чем состоит миссия Люсьена, а между тем Люсьен не далее как накануне вечером отправил ему письмо министра, разъяснявшее все решительно.
Предобеденные аудиенции становились все более и более нелепыми. Люсьен, который утром допустил ошибку, проявив слишком большой интерес к делу, умирал от усталости уже с двух часов пополудни; ни одна мысль не приходила ему в голову. Оказалось, что именно теперь он вел себя как раз так, как надлежало, и префект составил себе о нем высокое мнение. Во время четырех-пяти последних аудиенций, носивших персональный характер и данных самым важным лицам в городе, Люсьен был банален выше всякой меры. Префект захотел во что бы то ни стало познакомить его с главным викарием Крошаром. Это был худощавый человек с лицом кающегося грешника; поговорив с ним, Люсьен нашел, что он словно создан для того, чтобы получить двадцать пять луидоров и управлять, как ему заблагорассудится, дюжиной избирателей-иезуитов.
До обеда все шло хорошо. К шести часам в гостиной префекта собралось сорок три человека, весь цвет города. Дверь распахнулась настежь, но господин префект оказался разочарован: Люсьен вышел к ним в штатском платье. Он, префект, генерал, полковники – все были в парадной форме. Люсьена, умиравшего от усталости и от скуки, посадили справа от супруги префекта, что вызвало недовольную гримасу у генерала, графа де Бовуара. Казенных дров не пожалели, было невыносимо жарко, так что к середине обеда, который занял час и три четверти, Люсьен испугался, как бы не упасть в обморок и не вызвать этим скандала.
После обеда он попросил разрешения пройтись немного по саду префектуры; префекту, который неотступно следовал за ним, пришлось сказать:
– Я хочу дать господину Коффу инструкции насчет писем, которые он должен представить мне на подпись до отхода почты. Надо не только принять целый ряд мер предосторожности, но и составить о них записку.
– Ну и денек! – воскликнули оба путешественника.
Через двадцать минут пришлось вернуться обратно и в амбразурах окон приемного зала префектуры выдержать пять-шесть разговоров с глазу на глаз с влиятельными лицами, сторонниками правительства, которые, однако <…> под предлогом ужасающего ничтожества господина Блондо, говорившего за столом о железе и о том, что справедливость требует запретить ввоз английского железа, и все это с таким видом, от которого могло лопнуть терпение даже у провинциальных чиновников. Некоторые друзья правительства находили нелепым, что против «Tribune» возбужден уже сотый процесс и что столько-то сотен молодых людей содержатся в доме предварительного заключения. Люсьен посвятил весь вечер опровержению этой опасной ереси. Он сослался в достаточно блестящих выражениях на пример греков времен упадка Римской империи, которые спорили о Фаворском несотворенном свете, между тем как свирепые турки-османы уже взбирались на стены Константинополя.
Увидав, какое впечатление произвела его ученость, Люсьен незаметно вышел из префектуры и сделал знак Коффу. Было уже десять часов.
– Осмотрим хоть немного город, – решили несчастные молодые люди.
Четверть часа спустя, когда они пытались разобраться в архитектуре церкви, сооруженной отчасти в готическом стиле, к ним подошел господин де Рикбур.
– А я вас искал, господа… и т. д., и т. д.
Люсьен почувствовал, что его терпение истощается.
– Но, господин префект, разве почта не проезжает здесь в полночь?
– Между двенадцатью ночи и часом.
– У господина Коффа настолько поразительная память, что я на ходу диктую ему свои депеши; он великолепно запоминает все, нередко устраняет повторения и другие незначительные погрешности, которые могут встретиться у меня. Я перегружен делами, вы не знаете и половины моих забот.
С помощью этих и других, еще более смешных уловок Люсьену и Коффу не без труда удалось заставить господина де Рикбура вернуться в префектуру.
Приятели возвратились туда в одиннадцать часов и написали министру письмо в двадцать строчек. Адресованное господину Левену, оно было опущено Коффом на почте.
Префект весьма удивился, когда без четверти двенадцать привратник доложил, что господин рекетмейстер не передал никаких депеш для отправки в Париж. Его удивление еще больше возросло, когда явившийся почтмейстер сообщил ему, что на имя министра не было опущено в почтовый ящик ни одного письма. Этот факт заставил господина префекта сильно встревожиться.
На другой день в семь часов утра префект попросил Люсьена принять его, чтобы представить свои соображения о намеченных им увольнениях. Господин де Рикбур решил сместить семь человек; Люсьену стоило большого труда сократить число увольняемых до четырех. Префект, который до сих пор был покорен до раболепия, теперь впервые пожелал заговорить твердым тоном и указал Люсьену на ту ответственность, которую он, Левен, берет на себя. На это Люсьен ответил самым дерзким образом и кончил тем, что
