Леонардо, который миг назад отыскал Бога — не более чем на миг, — ощутил, как бегут по щекам горячие слезы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его… в себя.
Ибо образ принадлежал самому Леонардо.
Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.
Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит-бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провел высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.
Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчетов и решения. Принц был воплощением напряженности и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затененных глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.
— А что еще сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.
— Я рассказал тебе все.
— И ты ничего не знаешь о моем брате Зейнале, которого Турок…
— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.
— Ты нашел моего отца с мечом в руке?
— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?
— Конечно нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.
Леонардо пожал плечами.
— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.
— Мой отец доверял тебе.
Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочел его, хотя уже читал прежде, когда Кайит-бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно все это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.
Он был частью замысла калифа.
Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это все во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит-бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.
Но, видимо, Хилал или его подручные действовали недостаточно тщательно.
Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного телосложения. Он был человек ученый, но лишенный физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силен, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.
Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая все на своем пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Все глубже уходя в горы, следуя за воинами Мустафы долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, вступая в схватки с янычарами на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром, — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мертвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы все еще обитали здесь в потаенных прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.
Леонардо ехал с Хилалом и Миткалем. Присоединился к ним и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно между ними ничего не произошло. Зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует… словно он, Сандро, делал что-то не так.
Сандро похудел, и, хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях — местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.
Они не говорили о Зороастро.
Они не беседовали о Флоренции.
Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать свое молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе, — ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.
Там Кайит-бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождем, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.
Турки были разодеты в дорогие шелка, как подобало бы воинам элитной гвардии султана. Однако они имели испуганный вид и совсем не походили на офицеров; у них были тусклые глаза рядовых солдат, видевших слишком много кровопролития. Можно было подумать, что Мехмед отправил послами к калифу простых крестьян, дабы сами их лица оскорбляли правителя миров и повелителя всех арабов.
Посланники Великого Турка поклонились. Трое из них несли дары. Главный распечатал письмо с голубой печатью Великого Турка и прочел его вслух, с трудом переводя дыхание и все время запинаясь, как будто не мог вдохнуть, а мог только выдыхать. Руки его дрожали.
Послы были уверены, что всех их перебьют или, в лучшем случае, изувечат после того, как они исполнят свое дело.
— «Мехмед Завоеватель, великий властелин турок, посылает тебе, Кайит-бей, дары, равные твоему величию, ибо стоят они столько же, сколько все твое царство. — Глашатай, читая эти слова, вздрагивал и не решался поднять взгляд на калифа. По условленному знаку два посла положили на землю перед калифом золотой посол, седло и украшенный драгоценными камнями меч. — Если ты храбрый человек, — продолжал глашатай, — сохрани эти дары, ибо я скоро возьму их у тебя. Я возьму все, чем ты владеешь неправедно, ибо против законов естества, чтобы крестьянские бастарды правили таким царством, каким покуда правишь ты».
Калиф, багровея от гнева и унижения, потянул из ножен меч, и Калул отступил, чтобы освободить ему место для размаха.
Однако турок, с трясущимися руками и дрожащим голосом, продолжал читать; прочие послы вперили взгляд в землю, словно одной силой своего желания могли оказаться далеко отсюда, словно жар их взглядов мог испепелить предназначенные им гробы.
