Было полное ощущение, что перед ним — чужой человек, чеченец, сбривший бороду — там, где не было волос, кожа отливала чернотой, вовсе не похожей на загар. А на переносье появились синеватые пятна-наколки, оставленные каменной крошкой в одной из перестрелок.
Стало еще хуже, чем раньше. Идти в таком виде к женщине может позволить себе разве что жлоб, вернувшийся с золотых приисков. А денег нет даже на цветы…
Тогда он снова переоделся в спортивный костюм, теперь свой старый, и неожиданно понял, что его стесняет, что больше всего заставляет искать себе какую-то приличную, нормальную форму. И хоть три часа вертись перед зеркалом, как барышня или обезьяна, — ничего не поможет.
Потому что идти просто стыдно. И рожа тут ни при чем.
Они, мирные обыватели, давно хлебают позор, и поди уже осатанели от него, от цинковых гробов, от иезуитства политиков — от всего, чего так хотел Миротворец.
Можно открыть дверь и услышать: «Что вы там наделали, подонки?..»
Много чего можно услышать.
Уходил героем — обыватели предчувствуют удачу, потому и обыватели — вернулся побитым псом. И нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
Глеб прошел на цыпочках в комнату, завалился на диван, заложив руки за голову: вообще-то приятно просто лежать, глядя в потолок. И мечтать, например, о том, как сейчас скрежетнет ключ в замке, послышатся легкие стремительные шаги и перед ним предстанет «кукла Барби». Или «мягкая игрушка» — все равно. Обе придут в недоумение, потом — в восторг, разом бросятся на шею, зацелуют, заласкают. Потом скинут красные шелковые халаты…
Мечтать на диване интереснее, чем горлопанить на площади.
Он, похоже, задремал, поскольку в первое мгновение не понял, звонит телефон или звонят в дверь.
Если учесть вековую пыль в квартире, то любой звонок сейчас — чудо.
Он сосредоточил внимание и понял, что звонит телефон, почему-то не отключенный, хотя не платили два года — совершенно невероятно для рыночных отношений.
Значит, чудо…
Он подкрался к книжной полке, где стоял аппарат, сдерживая трепещущее по-мальчишески внутреннее нетерпение, снял трубку, приставив к уху, сказал дурашливым, совсем не кстати, голосом:
— Вас слушают, мадам!
— Здорово, заяц, — буркнул дед Мазай. — Знаю, что появился… Слушай внимательно. Через полтора часа приеду. Не один. Есть серьезный базар О жратве и выпивке не суетись, привезем с собой. А пока отдыхай.
Он нарочито говорил вульгарно и грубо — играл под «крутого», скорее всего, из-за привычной конспирации И голос был старческий, непохожий…
— Мадам, вы ошиблись номером, — съерничал Глеб. — Здесь живет честный московский обломов.
— Приеду — еще и вздрючу, — пообещал генерал. — Чтоб жизнь медом не казалась.
— А базар по существу? Или так, ради базара?
— По жизни, заяц, по жизни…
— Отвали дед, а? Ты меня притомил.
— Брякать не буду, чтоб соседей не тревожить, — предупредил генерал. — Жди у двери, откроешь без звонка. Пока, сынок.
Дед Мазай положил трубку. Глеб с минуту сидел над телефоном, как над пойманным ежом, затем спохватился и заспешил к выходу. Ключ как всегда забыл, поэтому приотворил дверь и скачками устремился вниз.
И снова его смутила стальная преграда, установленная вместо обыкновенной двери с филенками из фанеры, некогда бывшей в Москве непреодолимой стеной. Постучал — звук оказался глуховатым, словно металл был заполнен песком, что, впрочем, не исключено.
Помнится, «мягкая игрушка» боялась оставаться в своей квартире только из-за ненадежной двери. Теперь же, за броней, ее голос звучал спокойно и даже дерзко.
— Кто там?
— Сосед сверху, — представился Глеб. — Представляете, над вами живет еще одна живая душа.
— Не представляю, — послышалось из-за двери вместе с щелканьем замка.
Перед Глебом стояла незнакомая женщина в легкомысленно коротком платье, с обильным макияжем на лице — весьма напоминающая «ночную бабочку» с Тверского. Эта не пришла с работы, а только собиралась на нее…
Наметанный глаз изучал клиента.
— Странно, — проговорил Головеров. — Раньше у меня была другая соседка… снизу.
— Я купила эту квартиру, — был несколько надменный ответ.
— Когда же?
— Летом девяносто четвертого. А что? Почему вас это интересует?
— Меня это совсем не интересует, — бросил он. — Куда же уехала прежняя хозяйка?
— Не знаю. Купила квартиру. — Она переступила изящными и, надо сказать, притягивающими взгляд ножками. — Что еще?
— Ничего, — сказал Глеб. — Желаю трудовых успехов.
Домой он вернулся обескураженным и подавленным, но поразмыслив схватил телефонную трубку. Один звонок дежурному, и можно установить, куда переехала «мягкая игрушка». Но вспомнил, что не знает ее фамилии. А также пароля, позволяющего брать в конторе справки по телефону.
До приезда деда Мазая была уйма времени, поэтому он снова лег на диван и натянул на ноги плед. Под головой оказался учебник голландского языка, который однажды он уже брался изучать. Глеб опустил его на пол и закрыл глаза — можно было бы поспать часок, пока в тесную квартиру не ввалится толпа во главе с генералом и не начнется «базар».
Однако перед глазами сразу же возникла белая чалма Диктатора, затем медленно проявилось лицо.
Он не стал дожидаться, когда привидение откроет рот — и открыл глаза.
Белый потолок, едва различимые отметины, оставленные пробками от шампанского — и здесь когда-то было весело и безмятежно…
Он повернул голову, уставился в окно и через минуту на фоне синеющего вечера за стеклом увидел полупрозрачную фигуру «куклы Барби» с затемненным, смутным лицом.
И вдруг почувствовал слезы, горячие капли стекали по носу и виску, накапливались в щетине усов и небритых щек.
Слезы были, но душа не плакала, оставаясь холодной и твердой, словно перед броском в огонь. Образ «куклы Барби» раздвоился и потерял очертания, превратившись в белесый столб.
Глеб усмехнулся, вытер лицо ладонью, и в тот же миг заметил на потолке стремительно растущее темно-синее пятно, напоминающее грозовую тучу в безоблачном небе.
Гром не прогремел, но капли горячего дождя, набирая темп, густо застучали по лицу и рукам. Еще через минуту туча заволокла потолок и начался ливень по всей комнате.
Надо было бы встать, пойти к верхним соседям или вызвать аварийную службу, но Глеб лежал, раскинув руки, и радовался, что наконец-то заплакал на самом деле, и настоящие слезы, омывая глаза, высвечивали почти угаснувший мир.
