Я очень гордился своими детьми. Ванья — неистовая и храбрая, никто и представить себе не может, какая в этой худой фигурке ненасытная потребность двигаться, жадно подчинять себе мир с его деревьями, лазилками, бассейнами и просторами, а замкнутость, тормозившую ее пару первых месяцев в новом детском саду, она преодолела настолько, что очередная «беседа о развитии ребенка» касалась уже противоположной проблемы. Теперь речь шла не о том, что Ванья прячется, не вступает в контакт со взрослыми, не бывает заводилой в играх, а наоборот, ее иногда слишком много, как они аккуратно выразились, и она слишком рьяно старается быть первой. «Если говорить прямо, — сказал директор сада, — то она третирует некоторых детей. Но хорошо, что ей хватает проницательности оценить ситуацию и ума — ее использовать, но, — продолжал он, — мы стараемся дать ей понять, что так делать не надо. Да, вы не помните, случайно, откуда она взяла эту песенную строчку — „на-на-на-на-нааа-на“? Может быть, из какого-то фильма? Тогда мы бы показали его в саду и объяснили всем, о чем речь». После предыдущей встречи, где они завели речь о логопеде и толковали Ваньину застенчивость как недостаток и требующий исправления дефект, их мнение интересовало меня в последнюю очередь. Ей только исполнилось четыре, это все пройдет без следа через несколько месяцев… Хейди была не такой оторвой, и она куда лучше владела телом, ей как будто хотелось в нем находиться, не то что Ванье, — ту фантазия могла увлечь куда угодно, а выдумка казалась ей гранью действительности. Ванья бесилась и впадала в отчаянье, если у нее что-то не получалось с первой секунды, и охотно принимала помощь, а Хейди хотела все сделать сама, ее задевали наши предложения помочь, она повторяла попытки, пока не добивалась своего. О, это торжество на лице победителя! На вершину большого дерева на детской площадке она забралась раньше Ваньи. В первый раз она уцепилась за самую верхнюю ветку. А во второй, движимая детской отвагой, забралась на нее. Я устроился на скамейке и читал газету, когда услышал ее вопль: она сидела на конце ветки, не имея за что ухватиться, в шести метрах над землей. Неосторожное движение, и она сверзится. Я забрался наверх и схватил ее, невольно смеясь: зачем ты сюда залезла, чего хотела? При ходьбе она то и дело подпрыгивала, и мне казалось, что это от радости. Она была единственным в семье по-настоящему счастливым человеком, во всяком случае, казалась им и имела данные им быть. Она спокойно выносила что угодно, но не когда ее ругали. Тут губы у нее начинали дрожать, из глаз текли слезы, и ее еще час не удавалось успокоить. Она обожала играть с Ваньей, на любых ее условиях, и ездить верхом. Когда летом в парке аттракционов она восседала на осле, лицо ее пламенело гордостью. Но даже это зрелище не заставило Ванью поменять свое мнение, она больше не будет ни на ком кататься, никогда, ни за что, и тут же сдвинула очки на нос, бросилась на землю перед Юнном и издала такой вопль, что на нас все обернулись. Но Юнну игра понравилась, он что-то крикнул в ответ, и они захохотали.
Солнце уже скатилось к соснам на западной стороне. У неба был тот глубокий синий цвет, который я помню с детства и люблю. Что-то во мне оттаяло, поднялось к поверхности. Но для дела оно не годилось. Прошлое было ничто.
Линда сняла Хейди с дурацкого осла. Помахала ему и женщине, продававшей билеты.
— Так, — сказал я. — Теперь прямиком домой.
Наша машина стояла чуть ли не единственная на огромной, засыпанной щебнем парковке. Я сел на бордюр, взял Хейди и поменял ей памперс. Пристегнул Юнна, сонно прикрывшего глаза, на переднем сиденье, пока Линда пристегивала девочек сзади. Мы ездили на большом красном прокатном «фольксвагене». Я сидел за рулем в четвертый раз после получения прав и все, связанное с ездой, вызывало во мне радость. Зажигание, скорость, газ, задний ход, руль. Все было мне интересно. Я никогда не думал, что начну водить машину, я не видел себя в образе водителя, тем большим был мой восторг, когда я обнаружил, что уже час еду по шоссе на скорости сто пятьдесят километров в ровном, почти ленивом ритме: помигать левым поворотником, обогнать, помигать правым, встроиться; дорога сперва шла в основном среди лесов, дальше, после долгого пологого подъема перед крутым спуском, пошли бесконечные поля, невысокие хуторские постройки, живописные рощи и лиственные перелески, с запада неизменно окаймленные синей полосой моря.
— Ого! — сказал я, когда мы въехали на вершину и внизу раскинулся сконский ландшафт во всем его великолепии. — Невозможная красота!
Золотые поля, зеленые буковые леса, синее море. И каждый цвет усилен почти до дрожи светом заходящего солнца.
Никто не отозвался.
Что Юнн спит, я знал. Но этих там сзади тоже сморило, что ли?
Я повернул голову и взглянул через плечо.
Ага, все три спят, глаза закрыты, зато рты открыты.
Внутри меня взорвалась радость.
Она длилась секунду, другую, может, третью. Потом ее накрыла тень, она всегда приходила следом, — мрачный погонщик радости.
Я хлопнул рукой по рулю и стал подпевать музыке. Звучал последний диск Coldplay, хоть он мне и не нравился, но для машины оказался идеальным. Когда-то я пережил такое же настроение, как сейчас. Влюбленный, шестнадцатилетний, я ранним летним утром ехал по Дании в Нюкёбинг, в тренировочный лагерь, и все в машине, кроме меня на переднем сиденье и водителя, спали. Он гонял «Brothers in Arms» — диск группы Dire Straits, который вышел той весной и вместе с «The Dream of a Blue Turtle» Стинга и It’s My Life группы Talk Talk составлял мой саундтрек ко всем важным событиям тех месяцев. Плоский ландшафт, встающее солнце, неподвижность за окнами, спящие люди, такой концентрат радости, что я помнил его двадцать пять лет спустя. Но за той радостью не тянулось тени, она была чистая, беспримесная, неподдельная. Передо мной тогда лежала вся жизнь. Все могло произойти. Все было возможно. Не то теперь. Много всего произошло и дало предпосылки тому, что еще может произойти.
И не только возможностей этих стало меньше. Но и самих чувств. Интенсивность жизни упала. И я знал, что половину ее я уже отмахал, или даже больше. Когда Юнну станет сколько мне сейчас, то мне самому будет восемьдесят. Это уже одной ногой в могиле, если не обеими. Через десять лет мне стукнет пятьдесят, через двадцать — шестьдесят. Так стоит ли удивляться, что за радостью следует тень?
Я помигал и перестроился, чтобы обогнать фуру. Опыта мне не хватало, и я занервничал, чувствуя, что машина упирается против ветра. Но не испугался, страх за рулем я пережил пока только раз, в день экзамена по вождению. Он происходил раним зимним утром; было темно, а я никогда не ездил в темноте. Лил проливной дождь, в дождь я тоже никогда не ездил. А экзаменовал меня инспектор неприятного вида и неприязненно настроенный. Я, естественно, вызубрил все правила проверки на безопасность. Первое, что он сказал, — безопасность пропустим. Очисти запотевшие окна, и довольно. Я не мог сообразить, как сделать это вне отработанной последовательности других действий, и минуты две тыркался по приборной доске, наконец нашел нужное, но забыл включить зажигание, на что экзаменатор отреагировал словами «Но ездить ты умеешь, да?» и с безнадежным вздохом повернул ключ вместо меня. Несмотря на такое блистательное начало, ноги отказывались подчиняться, тряслись и дрожали, и мелкая моторика тоже пропала, так что мы не влились в дорожный поток, а скорее впрыгнули. Темень. Утренние пробки. Проливной дождь. Через сто метров экзаменатор спросил, кем я работаю. Я ответил, что писатель. Он страшно заинтересовался. Оказалось, сам он художник, выставляется, и все дела. Он стал расспрашивать меня, что я пишу. Только я стал было рассказывать о «Всему свое время», как он назвал населенный пункт. Перед нами шла уборочная машина. Указателя было не видно. Он спросил, перевели ли роман уже в Швеции. Я кивнул. Вон! Вон указатель. Но в самом левом ряду! Я вывернул машину и нажал на газ, а он на тормоз так, что мы резко остановились.
