…Видно, мало ей этого; но все же Мы железную морду в краску вгоним!
– Сдвинь ноги, сучка, и пошевели ими, если хочешь развести костер и согреться!
– Она вытворяет со свечами такое, чего жены не делают со своими мужьями.
– Что, сука, нету для тебя больше мужиков? Трахаешься с крысами? Смотри, как бы они не заблудились в твоем дупле, сука.
– На небесах не найдешь члена, сука. Там, куда ты попадешь, тебе придется оседлать вилы.
* * *
Сосия лежала в камере на подстилке из соломы, сырые прутики которой замерзли, превратившись в сосульки. Капельки крови стекали по ее рукам и ногам там, где острые льдинки проткнули кожу. Она находилась в одной из inferiori, камер, что тянулись вдоль пристани на уровне земли. Тюремщики с тяжеловесным юмором нарекли эти камеры помпезными именами, словно те были салонами в роскошном палаццо: Liona, Morosina, Mocenigo, Forte, Orba, Frescagioia, Vulcano.
После судебного заседания тюремщики бросили Сосию в Liona. Откуда-то стало известно, что ее посадили в одну из камер у самой береговой линии, которую можно увидеть с riva. Несмотря на сильный холод, целые толпы людей собирались посмотреть на ведьму, ожидая своей очереди, чтобы заглянуть через решетку. В окно ей швыряли гнилые овощи, завернутые в листы бумаги с написанными на них проклятиями. Тыквы, ударяясь о прутья решетки, взрывались, словно угли в костре.
Она подбирала эти подношения и поедала их вместе с бумагой. Стражники не верили, что она выживет после назначенного ей наказания, и потому перестали приносить ей еду. Запах в ее камере стоял ужасающий, куда хуже вони, доносившейся из помещений, в которых содержались другие пленники. Создавалось впечатление, будто вынесенный ей приговор уже приведен в исполнение и ее тело начало гнить, а в камере теперь обитал воплотившийся в нее злой дух, поджидая удобного момента, чтобы отомстить.
Публичная казнь ее должна была состояться в пятницу перед Рождеством. Сосия взглянула на стену, на которую падала ее смутная тень, – света в камеру проникало немного. Сейчас она в последний раз видела себя без клейма, хотя и не верила, что умрет. Глядя на шустрых блох, копошившихся в соломе при лунном свете, она не верила, что не увидит их вновь.
Навестить ее пришел Рабино, спрятав в рукаве целебные травы. Не сказав ни слова, она отвернулась от него. Он спрятал под одеждой и Тору, которую начал читать вслух, надеясь утешить ее. Подобно стражникам, он был уверен, что она не выдержит пыток, которые ее ожидали. Да и болезнь ее оказалась слишком уж запущенной. Он один знал о легком шуме в ее сердце, который мог стать смертельно опасным in extremis[210]. Шок клеймения, ужасный даже для зрителей, почти наверняка окажется чрезмерным для ослабевшей жертвы. Он лишь надеялся, что после порки, которая будет сопровождать ее на всем пути до Санта-Кроче и обратно, Сосия потеряет сознание и окажется настолько близко к последней черте, что даже запах собственной горелой плоти не заставит ее очнуться. Поэтому каждый вечер он читал ей из Торы отрывки о мученической смерти и страданиях евреев, пытаясь относиться к Сосии, как к истинной представительнице своего народа. Он уже представлял себе, как будет приходить на ее могилу на еврейском кладбище в Лидо, а следующей весной непременно принесет ей маленький букетик цветов.
Но, когда он явился к ней, еще живая Сосия плюнула в него. Она не разделяла его робкие фантазии.
Она ничего не сказала ему, но, когда он уходил, пробормотала, глядя ему вслед:
– Я сожалею только о том, что, среди прочего, меня обвинили в преступлениях, которые я еще не успела совершить. Кстати, убери это дурацкое выражение вины со своего лица. Вы ни в чем не виноваты, господин доктор, prodati muda za bubrege.
– Что это значит?
– Мои родители продали тебе яички вместо почек.
Он не обернулся. Рабино вовсе не желал ей столь страшной смерти, но не мог подавить и возмущения, которое захлестывало его при мысли о том, какой позор она навлекла на себя и, следовательно, на него тоже. Ему было стыдно за свой эгоизм, но поделать с собой он ничего не мог – подленькие мыслишки так и крутились в голове. Он станет вдовцом, к которому не захочет прикоснуться ни одна женщина, а ему самому уже до конца жизни не набраться уверенности, чтобы сделать первый шаг кому-нибудь навстречу. Он, даже больше, чем Малипьеро, единственный изо всех мужчин Сосии будет нести ее грехи на себе. И в могилу он сойдет, так и не узнав настоящей нежности. Но Рабино резко напомнил себе: «Я заслуживаю этого, потому что был одним из ее насильников».
Он беспокоился, что Сосия усугубит свои грехи, предприняв попытку свести счеты с жизнью, но теперь понял, что она будет бороться до конца. Она не собиралась умирать тихо и незаметно. Она уже ненавидела смерть, и из этой жизни уйдет, царапаясь и кусаясь. А он, Рабино, относился к ней так, словно она уже умерла, обретя возобновленную невинность.
«Смилуйся над нею, Господь, – молился он, – забери ее у нас как можно скорее и чище».
