– Вас я тоже убью, как и обещал. Если вы немедленно не уберетесь отсюда.
– А почему мы должны убраться? – спрашивает адмирал, прерывая свое молчание.
Рапосо пристально смотрит на него. Тот по-прежнему стоит неподвижно, сжимая в правой руке клинок, чье острие касается травы, и глядя на Рапосо так, будто вокруг ничего другого не осталось. Он даже не взглянул на свертки с книгами, пока они говорили о них несколько мгновений назад.
– Потому что… – начинает Рапосо.
– Так вы нас убьете?
Он перебивает Рапосо холодно, без малейшего колебания. Словно всего лишь упомянул некую абстрактную возможность. Рапосо смотрит на него с любопытством, рот его кривится в недоброй усмешке.
– Все равно вы бессильны.
– Бессильны перед чем?
– Не можете ничего изменить.
Рапосо замечает, как академик склоняет голову и смотрит на клинок, словно размышляя над тем, что только что услышал. Или прикидывая, насколько вынослива или, наоборот, хрупка жизнь человеческого существа при столкновении с отточенным острием. Наконец вновь поднимает глаза и встречает взгляд противника. Адмирал подавляет вздох – легкий, покорный, едва различимый, приводящий Рапосо в замешательство, потому что тот внезапно сознает, что стоящий перед ним человек никуда не уйдет, пока держится на ногах. Пока уста его согревает дыхание, чтобы сжимать в руках эту смешную трость.
– Неужели эти книги стоят столько, что имеет смысл умирать за них? – спрашивает Рапосо.
Адмирал мгновение размышляет – или только делает вид.
– Умереть стоит не за них, а за то, что они содержат внутри себя, – отвечает он наконец.
– Неужели? И что же там такое?
– Истина. То, что поможет сделать так, чтобы однажды люди, подобные вам, перестали существовать.
Рапосо ухмыляется, однако неожиданно для него самого просыпается любопытство.
– Объясните, как это. Только покороче.
Тот отвечает, почти не задумываясь.
– Сомневаюсь, что вы поймете.
А затем, к изумлению своего приятеля, поднимает клинок и делает шаг вперед, не сводя ледяных глаз с Рапосо; тот, сбитый с толку, не уверенный, что предпочтительнее – ударить или отступить, делает шаг назад, угрожающе поднимая саблю и прочертив ею в воздухе полукруг, словно обозначая границу, последнюю точку, где слова безоговорочно уступят место отточенному железу, а угрозы превратятся в молчание и смерть.
– Ни шагу дальше, – предупреждает он. – Оставайтесь там. А не то…
Однако на сей раз вмешивается второй академик, библиотекарь: бледный, как мертвец, с дрожащим подбородком, заросшим щетиной, глядя с тоской на своего друга, он сглатывает слюну, переплетает пальцы рук, а затем поспешно делает шаг вперед, чтобы оказаться рядом с адмиралом. Чтобы предложить свое тело острию сабли, которая совершает свои мягкие круговые движения в воздухе прямо перед его носом.
– Вы оба с ума сошли, – говорит Рапосо, готовясь пронзить саблей людей, стоящих перед ним, и решая, кто из них будет первым.
И тогда, пораженный, он видит нечто такое, что менее всего ожидал увидеть: адмирал улыбается. Странная, смутная улыбка искажает его рот, собирает морщины вокруг голубых водянистых глаз, словно внезапное тепло растопило намерзший лед, придавая лицу бодрость и свежесть. Парадоксально, но эта необъяснимая эмоция совершает небывалое чудо – на одно-единственное мгновение она возвращает молодость лицу человека, стоящего перед Рапосо, вытеснив с этого лица следы лет, царапины, оставленные колючками и кустами, пометки и печати времени и судьбы, и одновременно с этой улыбкой в Волчьем ущелье, перекрываемые шумом речной воды, шелестом ветерка, перебирающего листья деревьев, слышатся, будто бы далекое эхо, отзвуки забытых сражений, голоса всех тех, кто завывал от страха, и молчаливое мужество других, кто выбрал своим уделом то великое, то грозное, что способно вместить человеческое сердце. В этом древнем ропоте веков, в пестрых картинках, которое он вызывает к жизни, бывший кавалерист будто бы узнает ту самую улыбку – печальную, усталую улыбку лейтенанта с седыми усами, который когда-то в иной жизни, которая теперь кажется ему невозможной или прожитой кем-то другим, бросился на врага в ущелье Ла-Гуардия, помчался вперед и скрылся из виду в пороховом дыму, сопровождаемый одним лишь юным корнетом, пока эскадрон за его спиной топтался в нерешительности. И внезапно, охваченный воспоминанием, которое столь непредвиденным образом воплотилось в настоящем, Паскуаль Рапосо остолбенело смотрит на двоих мужчин, стоящих напротив, затем переводит взгляд на лес, на последние клочья утреннего тумана, липнущие к ветвям деревьев, на первый луч солнца, пронзающий белесую дымку, на мутную воду, увлекающую за собой ветки и мусор, на вспоротые тюки, из которых высовываются корешки книг, каковые, возможно, когда-нибудь, как он только что слышал, сотрут с лица земли людей, подобных ему.
– Вы с ума сошли, – повторяет он, восхищенный.
Затем опускает саблю и разражается густым, раскатистым, счастливым хохотом, вспугнувшим стаю птиц, которые, хлопая крыльями, взмывают из зарослей папоротника в небеса.
Эпилог
А теперь вновь задействуем воображение и представим себе еще одну сцену. Вечер, четверг, в Дом Казны, штаб-квартиру Испанской королевской академии, входят академики, чтобы провести очередное еженедельное заседание. Напудренные парики, седые волосы, камзолы сдержанных расцветок, церковные сутаны. Сегодня почти все члены уважаемой институции в сборе: двадцать один человек повесили свои пальто, плащи, сюртуки, шляпы на вешалку у входа. Кто-то достает табакерку с нюхательным табаком, где-то дымится сигара. В вестибюле собираются небольшими группами, вежливо беседуют, приветствуя друг друга и собираясь вот-вот переместиться в зал для общих собраний.
Нынешнее собрание особенное: высокие дубовые двери, ведущие из вестибюля в зал, затворены; входя в вестибюль, удивленные академики спрашивают друг у друга, что происходит.
Уже без одной минуты шесть, когда входит, а вернее было бы сказать, вносит себя, как на театральную сцену, директор институции, дон Франсиско де Паула Вега де Селья, маркиз де Оксинага. На нем парадный камзол, расшитый золотом, на лацкане – Большой орден Карлоса Третьего, его сопровождает адмирал дон Педро Сарате и библиотекарь дон Эрмохенес Молина. Внезапное появление этих двоих ученых мужей, явившихся после долгого отсутствия, вызывает целый шквал поздравлений и приветствий. Все подходят с объятиями и расспросами, как прошло только что завершенное ими путешествие. Мануэль Игеруэла и Хусто Санчес Террон тоже приветствуют их, с благопристойным выражением лиц и подчеркнутой вежливостью они присоединяются к общему ажиотажу, старательно избегая встречаться глазами друг с другом. Сопровождаемые директором, который улыбается, шествуя между ними, двое прибывших принимают горячее чествование своих коллег, которые восхищаются непривычной худобой библиотекаря и суровым оттенком дубленой кожи, оставленным странствиями и непогодой на лице адмирала. Все расспрашивают их о подробностях путешествия, о Париже, о людях, с которыми они познакомились, о необычайных событиях, о которых с предельной честностью, за исключением тех мелочей, относительно которых дон Эрмохенес и дон Педро решили ничего не сообщать, библиотекарь регулярно информировал Академию, отправляя письмо за письмом. И разумеется, все наперебой расспрашивают об «Энциклопедии».
