на обдумывание сильного хода, способного перевернуть ситуацию в вашу пользу. Вы попытаетесь сохранить или восстановить баланс сил и тайных договорённостей, а он на них плевать хотел. И в этом его главное преимущество. Поверьте, Махди не оставил вам ни единого шанса. Вам у него не выиграть. Да и мы не позволим. Нам тоже терять нечего. Сконцентрируйтесь на том, как достойнее капитулировать.
— Этого не будет никогда! — почти по слогам произнёс Игорь Дмитриевич.
Повисла такая напряжённая пауза, что Злобин отчётливо почувствовал, как густеет воздух в кабинете. Дубравин с непроницаемым лицом смотрел в глаза Игорю Дмитриевичу. А тот, не отводил глаз, смотрел в ответ с явным вызовом.
Злобину показалось, что Дубравин сдался. Вдруг как-то обмяк, на лице проступило выражение, с каким русский мужик берётся за неопрятную, но необходимую работу.
Дубравин из внутреннего кармана достал два конверта. Один придвинул к Игорю Дмитриевичу, другой положил перед Злобиным.
— Вас содержание письма непосредственно не касается, Андрей Ильич. Вручите конверт тому, кому посчитаете нужным. — Дубравин повернулся к Игорю Дмитриевичу. — А вот вас содержание касается самым непосредственным образом.
Злобин открыл не заклеенный конверт. Вытащил открытку из плотного картона.
На листе густым черным шрифтом было напечатано:
«Государство бессильно перед слугами Антихриста. Отныне мы, дети Иисуса Христа, Великая Тайная Инквизиция Российская, будем судить, карать и миловать.
Приговоры уже вынесены, но время покаяться ещё есть.
Зверь проник в наш дом. Но в наших руках — Огненный меч Веры».
Вместо печати была пририсована оскаленная морда пса.
«А вот теперь будет истерика», — затаившись, подумал Злобин.
Глава двадцать третья
«Последний парад наступает…»
16:00 (в.м.)
Волкодав
Сидеть на толстом стеклопакете, зная, что под ним триста метров пустоты, ощущение не передаваемое. Громов положил ладони на стекло, а показалось, что оперся в заледеневший слой холодного воздуха. Внизу все выглядело маленьким и каким-то не настоящим.
Он и сам себя казался не настоящим, искусственным существом, только что вытащенным из пробирки. Гомункулус ещё не освоился в новом для себя мире и взирал вокруг с искренним детским любопытством.
Сидящий рядом хмурый дядька с подозрением покосился на Громова.
— Что смотришь, дядя? — глупо усмехнулся Громов.
— Ты не под кайфом? Глаза чумные.
— Типа того. Эйфория у меня. Если культурно выражаться. Вас Василий Васильевич зовут, я слышал?
— Да. А тебя как?
— Раньше — Гром. А, как сейчас, ещё не придумал. Не знаете, как звали самого последнего человека?
Василий Васильевич с недоверием посмотрел в глаза Громову.
— Первого звали Адам. А последнего… Фиг его знает.
— Мент его звали! Ха-ха-ха…
Громова просто распирало от смеха. Весёлые пузырьки вспенились в крови и ударили в голову. Он ничего не мог с собой поделать. Знал, что это начало безумия. Но ни сил, ни желания удерживать сознание от погружения в искрящуюся пену веселья у него не было.
Резкий тычок под ребра заставил охнуть от боли. Вслед за мутной теменью болевого шока пришла полная, кристальной чистоты ясность сознания.
— Смеялку завали, урод, — зло процедил Василий Васильевич. — Я был ментом.
Громов отдышался.
— Верю, Василий Васильевич, ох, по-ментовски бьёте. Я тоже — был ментом. Сутки назад ещё — был.
— А к этим архаровцем как прибился?
Громов через силу улыбнулся.
— Примерно, как вы, Василий Васильевич. Жертва собственного благородства. Девочка-каратистка кем вам доводится?
— Дочка друга, — помедлив, ответил Василий Васильевич.
— У девочки, как я понял, шило в одном месте.
— Есть такое дело, — тяжко вздохнул Василий Васильевич.
— И на чем её взяли?
— Не твоё дело!
— Значит, на большой любви, — заключил Громов.
Василий Васильевич зло зыркнул на него и отвернулся.
Громов оглянулся через плечо. Останкинский центр и прилегающие к нему окрестности были, как на ладони. Но тёмный тропинкам дорог к Останкину тянулись игрушечные зелёные грузовички, расталкивая на обочины крохотных цветных букашек.
— О, нас, по ходу, обкладывать начинают, — протянул он. — Васили Васильевич, если дёргать решили, самое время.
— Я без Карины никуда не уйду. Отца не сберёг, так хоть его дочке погибнуть не дам.
— Хорошо вам. Хоть какая-то цель. А мне даже и помирать не за что.
Василий Васильевич повернулся к нему, тяжело засопел в лицо.
— Ты меня, пацан, не разводи. Я внутрикамерной агентурой рулил, когда ты на горшке сидел!
— Охотно верю. — Громов рывком встал на ноги. — Только на этот раз развели вас, как лоха.
Он успел отступить, и лягнувшая нога Василия Василевича, прошла мимо цели.
На верхнем ярусе галереи отрылись двери лифта. Послышались мерные шаги и бравурный мотивчик «Варяга». Пел человек с чувством, но дико фальшивя.
Хартман спустился по лесенке, продолжая напевать.
— Парам-пам-парам-па… Наш верный «Варяг», последний парад… Па-ру-рару…
Он с усмешкой осмотрел сидящего на полу Василия Васильевича и стоявшего напротив него в оборонительной стойке Громова.
— Уже передрались, сидельцы? На минуту нельзя оставить.
Он подошёл ближе. Посмотрел на панораму Москвы.
— Вавилон, епона мать… И другому не бывать.
Василий Васильевич, кряхтя, поднялся на ноги.
— Послушайте, вы…, - начал он.
— Не хочу, — поморщившись, оборвал его Хартман.
Заложил руки за спину. По распахнувшимся пиджаком Громов увидел кобуру. Пистолет был массивный, не пукалка-«макаров».
Хартман пару раз покачался с пятки на носок. Резко развернулся.
— Пошли, — бросил
