государям: королю румынскому и Пуанкаре. Я написал королю румынскому целый ряд вопросов. Государь был очень доволен этим письмом. Он говорил со мной об этом письме. Приятный мне разговор, но длинный. И вот я вижу, Воейков начинает приходить в неистовство и подходит во время разговора два-три раза: “Ваше Императорское Величество, вас ждут...” Как только кто-нибудь, кто не был в этой маленькой кучке, обращал на себя внимание [государя], налаживались какие-то разговоры, которые могли быть сегодня об этом, завтра о чём-нибудь другом, — сейчас же [начиналось противодействие].
Гучков. Такой эпизод. Полтавские торжества — юбилей Петра Великого. Столыпина занимала мысль: довольно редки поездки государя в провинцию, надо этим [случаем] воспользоваться, чтобы создать народные празднества вокруг него. Был составлен план, из целого ряда окружающих губерний созваны волостные старшины присутствовать на торжествах. Для них был выстроен целый лагерь под Полтавой. Столыпин хотел поближе свести государя с крестьянством, а так как этот вопрос всё-таки в церемониал не входил, крестьянство присутствовало, но не было общения, то как-то врасплох Столыпин говорит: “Ваше Императорское Величество, было бы очень желательно, чтобы вы их посетили”. Государь говорит: “Охотно”. Но ему кто-то такой говорит: “Ваше Императорское Величество, ведь это не предусмотрено, вы должны быть там-то и там-то”.
Столыпин его повёз туда, несмотря на протест церемониальной части. Государь обходил всех. Вели они себя, эти мужики, совершенно идеально, т. е. никаких не было просьб, они так были на верху счастья, что государь к ним пришёл, все ответы, которые ему давали, были тактичны до высокой степени. Государь ходил и душевно радовался, как в тёплой ванне пребывал, какой-то фимиам шёл обожания, чувствовал, как эти люди к нему относятся. Он всех обошёл. Государь сказал: “Однако я здесь больше задержался, чем нужно было, остальные номера с опозданием, я здесь двадцать минут пробыл”.
Столыпин вынимает часы: “Ваше Императорское Величество, два часа”.
Государь пробыл два часа с мужиками и не заметил.
Базили. Это очень интересно, это показывает, до какой степени, если бы этот человек попал в другие руки, в руки действительно преданных стране людей, из него можно было бы сделать Большого Монарха, но доверие его пошло в другую сторону. Это его погубило.
Гучков. Ещё один эпизод расскажу, который характерен по отношению к Столыпину. В III Государственной думе мы застали министра народного просвещения Кауфмана. Он был во главе ведомства императрицы Марии. Он не был на высоте Министерства народного просвещения. Времена трудные были, разруха в школе, гимназии, особенно университеты, профессора... Разрушение какое-то шло. Надо было бы привести школу в порядок, но это не значит, что тот, кого назначили, был удачен. Назначили Шварца, очень хорошего педагога, знающего своё дело, но [это был] какой-то формалист. Жизнь он не знал, не признавал. Он стал приводить высшую школу в порядок. Сообразовываясь с нормами закона, он обнаружил, что в жизнь высшей школы вошло такое самовольное явление — студентки. Не допускать студенток. Оказалось, что 600-800 девушек оказались университетскими студентками. Ещё кончающих курс не было. Многие из них приехали из-за границы, учились в Женеве.
И вдруг мы в Государственной думе узнаем, что Шварц разослал циркуляр — всех девиц выкинуть вон. Я вижу, какая радость на левых скамьях. Великолепный случай правительство дискредитировать, я вижу там злорадство, запрос готовится. Я сам чувствую, что правительство совершенно неправо. Мне хочется спасти правительство от бламажа[3]... Тогда я иду к Шварцу, потому что у меня добрые отношения. Отказ: закон. Тогда я иду к левым. Как сейчас помню, я к некоторым из них относился терпимо, к другим брезгливо. Я относился брезгливо к Чхеидзе с его ненавистью к буржуазному строю, русскому народу, к России самой. Он из злобных был, он глава социал-демократической партии (фракции. — Ред.). И почему-то не кадеты, а этот идёт с запросом. Я иду и говорю: “Я слышал, что вы собираетесь такой запрос предъявить. Я хочу верить, что вы принимаете интерес в девушках, но ваш запрос загубит этих девушек. Поэтому к вам просьба”. — “Что же вы хотите от меня?” — “Дайте мне срок два-три дня”.
Тогда, не знаю, потому ли, что я сумел подойти, но он мне дал обещание, что запросов не будет. Тогда я взял с собой Анрепа, который был председателем комиссии по народному образованию, и по телефону снесся со Столыпиным и просил, чтобы он нас принял. И, как сейчас помню, поздно ночью, он в то время жил в Зимнем дворце, мы изложили положение. Столыпин очень мало знал. Я ему всё рассказал и говорю: это вещь недопустимая. Конечно, незаконность налицо, но если восстановлять закон, нужно карать тех, которые допустили: министр народного просвещения, попечители округов. Но ведь тут вы на тех, кто наименее виноват, обрушились. Столыпин стал на формальную позицию, защищал действия своего министра: “Он другого ничего не может сделать”. Но сказал: “Я подумаю”.
Когда мы поздно ночью вышли, Анреп говорит: “Я был прав, по-моему вышло. Столыпин понял всю жестокость этой меры, он примет это к своему производству”. Я Столыпину сказал: “Имейте в виду, это вещь спешная, иначе будет скандал”. Эти самые курсистки — они с самого начала предприняли шаги: образовались маленькие группы депутаток от студенток. Они обходили разных политических людей. Ко мне тоже пришла группа, четыре барышни, которые просили заступиться за них. Я говорю: “Обещайте, что вы ничего не предпримете. Ведите себя скромно и больше не обхаживайте никого. Если не удастся — делайте что хотите”.
Звонок по телефону. Столыпин радостным тоном говорит: “А. И., всё налажено, государь дал лично от себя распоряжение, чтобы никаких репрессивных мер в отношении тех, которые уже приняты, не было, а что касается допуска женщин в университеты, будет законодательная мера. А кроме того, я хотел бы вас видеть”. Он хотел, чтобы я знал некоторые подробности. Он мне рассказал, что на другой день после [нашей] беседы с ним он отправился к государю, говорил, что допущена такая незаконность [в отношении] 600-800 девушек. Теперь министр Шварц ничего не может сделать. Но, Ваше Императорское Величество, он говорит, есть одна инстанция, которая может творить правду, становясь выше всяких законов. Государь улыбнулся и сказал: “Вы меня имеете в виду”. Столыпин говорит: “Да, Ваше Императорское Величество...”, и далее, не знаю в какой форме, что не [следует] допускать удаления, и Столыпин прибавил при этом: “Вас будут спрашивать, как это произошло, объясните им, что правительство ничего не могло делать, как исполнять закон, а та милость, которая
