а большое брюхо. Старика Гасюлиса ты хотела связать по рукам и ногам, домом да землей завладеть. Потому Пурошюс и хитрил: не брюхо ты получала, а любовь... «Виктория, не хочу тебе беды». Хи‑хи. Помнишь, Виктория, как ты извивалась, стараясь вдохнуть свой холодный расчет: «Дурак, любовью сыт не будешь. Потом заживем, когда старика не станет...» А разве это случилось бы? А? В тот же самый день, едва удалось бы понести, Пурошюсу — коленкой под зад!.. На что тебе Пурошюс, сын вора? Ты даже его фамилии ребенку не дала бы. Нашла бы другую. Поблагозвучнее. От одной этой боли сердечной Пурошюс и бросил Гасюлиса, убежал домой, к своей мамаше в жалкую избушку. А ты через неделю с Гасюлисом кольца покупала в Утяне у Менделя. Только вот не выгорело, что ты надумала. Подставил хромой бес тебе ножку. В ночь после помолвки старик откинул копыта. Погубила тебя жадность. Покарал господь! Выгнала тебя родня Гасюлиса, будто суку, с хутора. С золотыми кольцами ночью к Пурошюсу примчалась. Долго Тамошюс тебе не верил, велел служить у хозяев и все до единого цента ему отдавать, пока он не ожил, а ты не надломилась... Пока Виктория не стала Виктуте. Не только ночью, но и днем. Хи‑хи. Вот тогда Пурошюс и сдался, поднял руки, повел Викторию к алтарю, как баран суягную овцу... Вот и вся история гибели Тамошюса Пурошюса, как выразился бы Умник Йонас. Если бы не этот белобрысый ягненок, который вот в темном углу сладко сопит да видит во сне ангелочков, вряд ли стоило бы жить Пурошюсу. Вряд ли стоило и умирать сегодня. Этот полицейский дурак Флорийонас бесится от злости, что нет у него никаких улик, кроме голого чутья. Не тебе, братец мой, Пурошюса за горло схватить. Пурошюс уходит из жизни, руководствуясь совсем другими мотивами, как сказал бы... Тебе его не понять, грамотная ты темнота и глупая напыщенность! Старый кукучяйский вор и свежий убийца в одном лице гордо идет умирать, поскольку твердо уверен, что никто из кукучяйских босяков не посмеет обидеть его сына Габриса — ни маленьким, ни когда тот вырастет... Отец его Тамошюс сумел искупить вину. На его могилу никто не плюнет. А Рокас Чюжас, быть может, и на колени опустится, и помолится, и вздохнет: «Господи, не завидуй его счастью». Ведь благодаря Тамошюсу Пурошюсу он не вор и не арестант. Рокас умный парень. Он поймет. Он оценит и, быть может, когда-нибудь разоткровенничается, откроет сердце своей матери Розалии... Может, привезет Рокас Чюжас из города гостинцы сироте Пурошюса, сыну висельника. Нет. Нельзя тебе, Тамошюс, умереть так недостойно... Ты должен нарушить традицию смерти Иуды Искарийского, как сказал бы... Ты должен идти на дно вместе с топором. Только не в болотное окно Медвежьей топи. В стремительную воду Вижинты. Там, где на лугах Крауялиса всегда по берегам лед не держится. Ты обязан победить страх перед холодной водой во имя чистого будущего своего сына Габриса. Весьма символично, как выразился бы...
Господи, но почему так не хочется вставать с полу, выходить на мороз, почему так тянет забраться под теплую перину к этой проклятой ведьме, которая пахнет полынью? Почему сопение насморочного Габриса так приятно? Господи, а может, еще повременить, пока у ребенка насморк не пройдет? Вдруг за это время выяснится, кто же этот дьявол, который по ночам в окна стреляет? Может, Флорийонасу и в дальнейшем будет сопутствовать удача и он обнаружит преступника на радость всем господам и к печали всех босяков Кукучяй? Стоит ли накладывать на себя руки из-за Алексюса и Гирша? Ну, выпорют их, поколотят, потом посадят... Еще и отпустить могут, если улик не хватит. Пурошюс на суде публично, перед всем кукучяйским людом, откажется от своих показаний. Заявит, что из зависти донес на Алексюса. А Гирш пускай сам выкручивается. Тесть у него богатый. Он может хоть теперь подкупить Флорийонаса. Нет, черт возьми! Ведь все так, так, так! Нет тут никакой трагедии. Еще можно все исправить да всласть посмеяться над Флорийонасом. Господи, ведь не зря твоя всемогущая церковь грозит самоубийцам геенной огненной! Зачем искать смерть, если можно часок или денек-другой пожить? Кто знает, чем все обернется? Кто знает. Ведь могут и большевики явиться, чтоб всех буржуев перерезать, и Тамошюс Пурошюс, чего доброго, за умерщвление двух полицейских и убийц может получить похвальную грамоту от власти босяков или хорошую службу с приличным жалованьем? Тьфу! Слава тебе, ангел хранитель, что вовремя просветил Пурошюса. Он еще останется мыкать горе в сей юдоли плачевной, пока господь бог сам не призовет его по-хорошему или наоборот. Неважно. Главное, чтоб скоропостижно...
— Тамошюс, чего ты вздыхаешь да плюешься?
— Не твоим куриным мозгам понять.
— Иди спать. Ради бога...
И опять захрапела... Ну погоди ты, сонная тетеря! Тамошюс тебе еще покажет, что он может, вернув в семейном убежище себе доброе настроение и бодрость. Попробуй только возразить или пихаться... Тут же схлопочешь кулаком под бок. Тут же твой Тамошюс напомнит тебе слова отца церкви святого Павла, которые викарий в прошлом году огласил с амвона: «Женщины да будут преданы мужчинам, как господу, потому что мужчина — глава женщины, как Христос — всей церкви!» Пурошюсу нужен второй ребеночек. Хоть плачь, нужен, ради Габриса. Господи, скажи — да или нет?
И вдруг свершилось чудо. Засверкали серебреники Пурошюса. Засияли. Изба наполнилась светом через окошко, словно сама луна, спустившись с небес, прильнула к стеклу.
— О, господи! — охнула Виктория.
— Что за черт?
Но было уже поздно. В дверь вместе с облаком пара влетели Микас и Фрикас, а вслед за ними — сам Флорийонас Заранка.
— Ни с места! Вы арестованы, господин Пурошюс!
— Не может быть. Не шутите, господин начальник. Я-то еще ни глотка не принял.
— Что делаешь?
— Готовлюсь к ночной ловле рыбы. Подо льдом.
— Любопытно. А зачем тебе столько денег?
— На блесну и на грузила.
— Первый раз слышу. Любопытно. Расскажешь в участке. Я тоже люблю рыбную ловлю.
— Для этого надо собственное серебро иметь, господин начальник. А я к вашим услугам. С удовольствием! Виктория, побереги мое имущество, пока я из участка не вернусь.
— Простите, уважаемая. Не утруждайте себя. Мы это серебро забираем как вещественное доказательство, что ваш муж, господин Пурошюс, государственную валюту использует не по
