при всей команде. Если честно, у меня просто не хватало мужества, назвать вещи своими именами.
— Не судите себя строго, сэр. Человек — это не только его дело, но и он сам, и все его поступки. Вспомните, как вы помогли мне когда-то! Это было здесь же, на этом корабле, когда вы узнали в моем гербе герб Коллинкортов. Если бы вы тогда этого не сказали, даже не знаю, где бы в Англии я стал искать свою семью.
— Знаете что, — Холл оживился, — пойдемте-ка прогуляемся. Свежий воздух на верхней палубе нам не повредит.
— Согласен.
Они осторожно поднялись и вышли на палубу. Холл целеустремленным шагом обогнул рулевую рубку, оставил по левую руку один из четырех кнехтов и ухватился за грот-стень-ванты по правому борту.
— Это мое любимое место. Часто сюда прихожу. Нам, старикам, уже не требуется столько сна, кирургик. — В тусклом лунном свете его усмешка показалась маской.
Витус огляделся:
— Хорошо здесь в это время!
И вправду. Ночь была ясной, ветерок — легким, ход «Фалькона» — ровным и стремительным, так что все мысли о сложной операции мгновенно выветрились из головы Витуса. Он и доктор были единственными на верхней палубе, не считая рулевого в рубке у их ног, который неусыпно нес вахту. Перед ними в извечном движении поднимался и опускался нос корабля — снова вздымался и снова устремлялся навстречу первостихии. По сторонам от них волны омывали борта, бурля и вскипая, словно на порогах горной реки. Позади, за кормой, они усмирялись, вливаясь в сверкающую, простершуюся до самого горизонта морскую гладь. Над ними, перебирая струны такелажа, пел свою песню ветер. Пел о том, что так было всегда и так будет всегда.
— Мир и покой, — тихо промолвил Холл. — Чуть больше этого умиротворения — и весь свет стал бы лучше. Чуть больше понимания между людьми. И чуть больше понимания самого себя… — Он смущенно кашлянул. — А что касается моих врачебных способностей… Мне не в чем себя упрекнуть, кирургик. Я сын бедного каменщика, который клал колодцы в Корнуолле, а сейчас я доктор медицины и многого достиг. Я превосходно лечу контузии, ушибы, переломы конечностей, вскрыть фурункул или удалить свищ — для меня дело обычное, внутренние болезни не тайна, перелом ключицы или носа — тоже открытая книга. Я могу подискутировать на тему учения о четырех жизненных соках, но когда дело касается опасных для жизни операций, я… я… мне изменяет мужество. Если надо удалить камень или катаракту, ампутировать гангренозную ногу, у меня опускаются руки. Нет, само собой разумеется, я не уклоняюсь и делаю должное, но… как бы это сказать… против воли, что ли, да… И часто со страхом.
Витус молчал. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, что старый доктор с ним так откровенен. С другой же — откровения коллеги были ему мучительны.
— Наверное, вам не слишком приятно, что я так открыто говорю об этом, кирургик, но есть вещи, которые человек однажды должен высказать. И я думаю, вы как раз тот, кому это можно сказать.
— Это большая честь для меня, сэр, — Витус вдруг почувствовал, что разговор больше не доставляет ему мучений.
— Помните, кирургик, полтора года назад вы удалили мне все зубы, потому что предполагали, что они во многом причина моей подагры. Мужественное решение, которое, надо заметить, полностью оправдало себя. Но, поверьте мне, я бы на вашем месте на такое не решился. Вы понимаете, о чем я?
— Думаю, да, сэр. Весь вопрос в том, как далеко может зайти врач, чтобы взять на себя ответственность. Иногда кажется, что нет необходимости в срочной операции, и врач может себе позволить отсрочить ее, особенно если она связана с риском для жизни. Или он оперирует, и на это нужно мужество. И Божья помощь. Думаю, мне до сих пор просто везло, что сложные операции удавались мне. — Он замолчал, снова обратившись мыслями к недавней трепанации черепа. — Надеюсь, это можно будет сказать и в отношении Дьюка.
— Безусловно, мой мальчик. Даже если возникнут какие-то осложнения… помните: вы сделали все, что могли… и вся жизнь еще перед вами…
— Спасибо, сэр!
Холл сменил тему:
— Если уж мы заговорили о вашей жизни, скажите, что заставляет вас надеяться найти леди Арлетту в Англии, если позволите личный вопрос?
— Ну, — Витус подыскивал нужные слова, — думаю, мне больше не на что надеяться: в Гаване ее точно нет. И на Роанок-Айленде тоже не может быть, после того как индейцы отвоевали свой остров. Можно, конечно, избороздить всю Карибику, но где ее искать? С таким же успехом я могу это делать и в Англии.
— Мне нелегко это говорить, кирургик, но, полагаю, в Англии у вас нет никакого шанса. Конечно, я могу заблуждаться, но, если бы леди Арлетта предприняла вояж в Англию, от нас с капитаном Таггартом это не укрылось бы. Вы должны знать, что каждые несколько недель мы сносимся с английскими торговыми судами, идущими на родину, и ни один из капитанов даже отдаленно не упоминал о том, чтобы леди Арлетта была на борту или пыталась на него попасть.
Витус с тяжелым сердцем кивнул:
— Знаете, вы уже второй человек, который не верит, что Арлетта вернулась в Англию. Магистр Гарсия почти слово в слово сказал то же самое.
— Не принимайте это слишком близко к сердцу, мой мальчик. Возможно, мы ошибаемся. Никогда не оставляйте надежду. И, кроме того, как я только что сказал, у вас вся жизнь впереди. — Холл ободряюще положил ему руку на плечо.
— Конечно, сэр.
Каюта капитана Таггарта во всем соответствовала его прямолинейной натуре. Она была просто и продуманно обустроена, без всяких вычурностей, с малым количеством удобной, но дорогой мебели. Возле глобуса и красного дерева стола для карт, за которым принимались все судьбоносные для «Фалькона» решения, был надежно привинчен еще один стол, который служил капитану обеденным. По правому борту над койкой висела застекленная полка, тоже из ценных пород дерева. Ее преимущество состояло в том, что в ней при любой качке обеспечивалась сохранность дорогого венецианского хрусталя. Здесь были еще и четыре тяжелых сундука испанской работы. По их внешнему виду уже можно было судить о драгоценностях, которые они хранили в себе. Сундуки располагались под иллюминаторами, выходящими на корму, возле умывальных принадлежностей и ширмы, за которой скрывался гальюн. Пожалуй, общее внушительное впечатление нарушал лишь толстый остов бизань-мачты, проходивший через середину каюты. В противоположность большинству испанских капитанов, которые буквально облепливали свою бизань изображениями Господа, у Таггарта на ней висело одно-единственное распятие.
