Набегавшись по базару, лавкам и аптекам, торопился в особняк. Бережно выгружал на кухне из вещевых мешков, своего и конвойцев, бутылки с молоком и кумысом, кульки и свёртки с прочим съестным. Передавал доктору аптекарские товары. И сразу навязывался генеральше Юзефович с помощью. Если была в ней нужда — живо переобувался в домашние ноговицы и менял чёрную черкеску на белый докторский халат.
Если нет, перво-наперво спускался в подвал: проверял, исправно ли работает котёл водяного отопления, мерил глазами угольную горку и поленницу — прикидывал, не пора ли интендантам привезти ещё угля и дров. Потом, тихо шлёпая по полу чуть влажными шерстяными носками, обходил весь особняк — по второму этажу крался бесшумно, как вор — и щупал батареи... И только убедившись, что греют жарко, спускался в кухню, где бережно извлекал из шкафа-ледника солёное свиное сало и кинжалом нарезал толстые ломти — бело-розовые, с широкими багровыми прожилками мяса...
В ночное время, самое беспокойное, в его помощи нуждались больше: менял в пузыре подтаявший лёд на свежий, выносил подкладные судна, переворачивал командующего во время протирки камфорным спиртом, закутывал в мокрую простыню, катил койку и подливал в ванну холодную воду Нарзана...
Пренебрегая указанием Ушинского почаще выходить в сад и дышать свежим воздухом, первые пару дней только выскакивал на полминуты перекурить. Доставал из пачки надкуренную папиросу, поджигал торопливо. Глубоко затянувшись два-три раза, гасил о мозолистую ладонь и прятал обратно в пачку.
Потом потянуло через дорогу — в Нижний парк: без всякого дела прогуляться до источника Нарзан... Но какие могут быть прогулки? Вчера впервые за неделю нашлось полчаса забежать в штабную конюшню: проведать Черномора — вороного, взятого в Константиновском, — и коней командующего. Стоят, бедные, понурившись...
Но нынче с покупками управился быстро, выпал ранним вечером свободный час, и генерал Юзефович разрешил отлучиться по личному делу...
До войны, в летние сезоны, старый казённый парк был самым оживлённым местом в городе. Теперь шумела одна только резвая Ольховка, прорываясь по своему тесному каменистому ложу.
Едва не сбежал по дорожке, виляющей между высоченными старыми деревьями, на засыпанную мелким гравием центральную аллею. Остановился, осмотрелся и пошагал дальше... С наслаждением вдыхал полной грудью. Светлые стволы тополей уже чуть-чуть позеленели. Но весной пока не пахло — одной только стылой сыростью. И чем ниже, тем острее.
Окутанный сумерками парк и бодрил, и угнетал запустением... Много деревьев было порублено и вокруг пеньков густо валялись светлые, ещё свежие, щепки. Цветники заросли сорной травой. Горбатые деревянные мостики через речку расшатались. Кумысный павильон стоял заколоченный. Круглые беседки все загажены. Столики, расчерченные на чёрно-белые квадраты для шашек и шахмат, перекосились или совсем повалены.
Возле большой эстрады для духового оркестра задержался перекурить... Пустую сцену под высокой деревянной раковиной и поставленные полукругом скамейки, кое-где сломанные, засыпали прошлогодние, почти сгнившие листья...
Длинная галерея источника Нарзан, построенная из светло-жёлтого песчаника, с высокими округлыми окнами и остроконечными башенками выглядела хотя и красивой, но давно заброшенной. Стены и фундамент избороздили извилистые трещины, стёкла кое-где побиты, фонтан перед главным фасадом замусорен.
Зашёл внутрь: темно, сыро и безлюдно. В гулкой пустоте жёстко хрустела под ногами осыпавшаяся с потолка штукатурка да звонко струилась вода из кранов. Сложив руки ковшиком, набрал воды. Пил большими глотками.
Невесть с чего тоска схватила вдруг за сердце. И тут же залетела в голову шальная мысль: подняться по Голицынскому проспекту — широкой пешеходной аллее, перекрытой повреждённым трельяжем — в Железнодорожный парк, примыкающий к станции. И даже заглянуть в курзал... Днём его светлое здание, с башнями и серо-голубой железной крышей, величественно возвышалось над центром города. По вечерам там заманчиво мигали разноцветные огни. И как ветерок с гор ни относил её, ушей достигала-таки музыка из ресторана, волнуя молодую кровь...
Смахнул капли с газырей. Нет, пора уж возвращаться к Петру Николаевичу... Да и жалованья обер-офицерского по теперешним временам ни на какие ужины не хватит. Это ведь не в доме станичника повечерить...
14 (27) февраля. КисловодскИз Екатеринодара, приглашённый начальником санитарной части штаба главкома, приехал профессор Юревич, известный бактериолог. Не один, а вместе с новым и очень сильным микроскопом берлинской фирмы «Отто Гиммлер» и походным набором лабораторных принадлежностей для анализа выделений и извержений человеческого тела.
Прямо с поезда, с необыкновенной тщательностью вымыв руки и отказавшись даже от чая, дотошно расспросил Ушинского и осмотрел больного: сыпь распространилась уже на руки, ноги и подбородок, температура подобралась к 41°С и не спадает несмотря на все принимаемые меры, язык стал бурым, и на нём, а также на дёснах появились тёмные корки, дыхание учащённое и затруднённое, пульс перевалил за 100 ударов, хотя и полон. На внешние раздражители реагирует всё слабее, а помрачения сознания участились и стали продолжительнее.
По всем признакам, строго предупредил Веру Михайловну, со дня на день на смену тихому бреду придут приступы сильнейшего психического возбуждения. И это особенно опасно: случается, тифозные вскакивают с постели, начинают буянить и выбрасываются из окна. Чаще ночью.
Подкожные впрыскивания камфары для поддержания слабеющего сердца одобрил, но в минимальных дозах и только до начала приступов: при тифе камфара сама способна провоцировать эти приступы и даже доводить их до судорог, сходных с эпилептическими. А когда начнутся — давать, для укрепления сердечной деятельности, красное вино по столовой ложке три раза в день. Хинин же отменил: при очень высокой температуре его действие резко слабеет, а побочные эффекты усиливаются. Строго-настрого запретил оставлять больного без надзора хотя бы и на минуту. По ночам велел дежурить в комнате больного по двое. Всем, кто за ним ухаживает, — обязательно надевать марлевые повязки и резиновые перчатки, а также полоскать рот слабым раствором марганцовки.
И засел в отведённой ему комнате за анализы...
...Высокий, седовласый и высохший до густой сети морщин старик, немного неловкий в движениях, Юревич сразу лёг Гаркуше на душу: и рассудительностью тихой медленной речи, и строгим взором поверх овальных стёклышек позолоченного пенсне, и всеми своими учёными причиндалами, уложенными в неподъёмный дорожный сундук. Потому и не пропускал мимо ушей долетавшие обрывки его разговоров с Ушинским. Среди чудных и потешных латинских слов проскакивали и людские... А уж наставления его в пересказе генеральши Юзефович старался запомнить, как статьи уставов.
Всё тешил себя надеждами на скорое выздоровление командующего, всё отгонял страшные мысли, словно от комаров откуривался... А почуял, что состояние Петра Николаевича знаменитости не понравилось, — руки и ноги похолодели, как будто пуля просвистела над самым ухом.
