Между тем в Петрограде события продолжали развиваться. Сначала Государственный Совет, а затем Съезд объединенного дворянства вынесли резолюцию против влияний «темных сил». 25 ноября, после обеда, мне доложили, что представители центра Государственного Совета хотят быть у меня около 7 час. вечера по чрезвычайно важному делу. Я попросил их прибыть ко мне после всенощной, около 9 час. вечера. В 10-м часу вечера ко мне пришли члены Государственного Совета А.Б. Нейдгардт и В.М. Андреевский. Они сообщили мне о только что состоявшемся постановлении Государственного Совета и передали просьбу центра немедленно, как только приедет государь в Царское Село, – а он ожидался туда 27-го, – ехать к нему, представить ему всю катастрофичность положения и умолять, чтобы он внял общему голосу.
Я должен был сообщить им, что мое выступление пред царем уже вызвало гнев императрицы и что едва ли новая моя попытка окажется более успешной. Но они продолжали настаивать, и я обещал им испросить себе аудиенцию у государя. Всё же я совершенно не верил в успех своей миссии, если бы меня и допустили к царю. Зашедший ко мне после их ухода генерал Никольский решительно высказался против моей поездки в Царское Село, где влияние распутинской партии и упрямство в данное время были безграничны. Я, однако, продолжал колебаться: добиваться или не добиваться высочайшей аудиенции? Мои колебания разрешила заехавшая ко мне на другой день фрейлина двора Е.С. Олив, состоявшая при великой княгине Марии Павловне (старшей).
Она рассказала мне, что по возвращении царицы из Ставки у нее была великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла Владимировича, со специальной целью убедить ее серьезно отнестись ко всё возрастающему возбуждению в обществе и устранить его причины. Императрица в самой резкой форме выразила великой княгине свое неудовольствие по поводу непрошеного вмешательства не в свои дела и, не дав договорить, отпустила ее. Потом рассказывали, будто царица сказала ей: «Государь слабоволен. На него все влияют. Я теперь возьму правление в свои руки». Великая княгиня вернулась ни с чем. Е.С. Олив, подобно генералу Никольскому, считала мою поездку в Царское совершенно бесполезной, а, может быть, и вредной. Когда я передал В.М. Андреевскому соображения генерала Никольского и фрейлины Олив, то и он согласился, что мне незачем ехать в Царское.
26 ноября, в день Георгиевского праздника, я по телеграфу поздравил государя. В этот же день вечером я получил ответную телеграмму: «Сердечно благодарю за поздравление. Очень сожалею, что не было вас на нашем чудном празднике. Николай».
2 или 3 декабря я завтракал у П.М. Кауфмана. Кроме меня, к завтраку был приглашен А.В. Кривошеий.
Он принес поразившую всех нас весть. Только что министр двора, вызвав к себе члена Государственного Совета, бывшего министра земледелия, князя Б.А. Васильчикова, объявил ему высочайшее повеление о высылке его жены в Новгородскую губернию. Причиной столь необычайной за последние сто лет опалы послужило письмо, с которым честная, искренняя, глубоко верующая и благородная княгиня обратилась к государыне, как женщина к женщине, умоляя ее услышать голос людей, желающих счастья Родине.
– Со времен Павла ничего подобного не бывало! Как они не понимают, что такими мерами они лишь подливают масло в огонь! – закончил Кривошеий свой рассказ.
– Я еще напишу царице письмо! Пусть и меня высылают! – горячилась хозяйка. Весь завтрак прошел в разговорах о «событиях», по согласному нашему убеждению, предвещавших катастрофу. Выйдя от Кауфмана, мы продолжали происходивший за столом разговор.
– Разве можно так играть на верноподданнических чувствах? Всем нам дорог царь. Но царь для Родины, а не Родина для царя! И если придется делать выбор между тем и другим – кто согласится пожертвовать Родиной? – говорил Кривошеий. На углу Морской и площади Мариинского дворца мы расстались.
– Когда представится случай, скажите государю, что мы все его любим, страдаем с ним и хотим ему помочь, – сказал, прощаясь со мной, Кривошеий.
4 декабря я выехал из Петрограда, прибыв в Могилев 5-го. В этот же день вернулся и царь в Ставку.
– Ну и сели же вы в лужу, побеседовавши с Вырубовой! – сказал, здороваясь со мной, проф. С.П. Федоров. – Когда мы уезжали из Царского, я говорю ей: «О. Георгию прикажете поклониться?» А она отвечает: «Берите себе своего о. Георгия, – он нам не нужен». «Что ж нам брать. Он и так наш», – сказал я ей. Хороших врагов вы нажили себе! – многозначительно добавил Федоров.
– Я совершенно спокоен: противного совести я ничего не сделал, напротив – исполнил свой долг. Не понравилось им, это дело их вкуса, – сказал я.
6 декабря, в день тезоименитства государя, митрополит Питирим был пожалован исключительной наградой, какую из последних митрополитов только трое имели, митрополиты Исидор, Филарет (Московский) и Флавиан (Киевский), – предношением креста при богослужении. По существу, вещь безразличная эта награда, однако подчеркивала чрезвычайное благоволение к нему государя: предношение креста являлось наградой после Андрея Первозванного, а митрополит Питирим не имел еще Александра Невского с бриллиантами. Меня же она сильно задевала, так как ровно месяц тому назад я аттестовал царю Питирима, как лжеца и вообще негодного человека.
У меня являлась мысль: не есть ли эта награда ответ на мои обвинения, и я серьезно раздумывал, как мне реагировать на этот удар. Сидя за обедом рядом с профессором Федоровым, я заговорил с ним о питиримовской награде.
– Мне думается, что я должен теперь просить государя об отставке, – сказал я.
– Почему? – с удивлением спросил Федоров.
– Как же иначе? Разве я могу оставаться при государе, когда он не верит мне? Вы же знаете, что 6 ноября я аттестовал ему Питирима, как негодного человека, а он сегодня отличает его беспримерной наградой. Значит, он меня считает лжецом и клеветником, – ответил я.
– Ничего подобного это не означает! Разве вы не знаете нашего государя? Нажали на него, – вот он и наградил. Вы должны игнорировать этот факт. Если же вы подадите прошение об отставке, этим вы покажете, что вам хотелось, чтобы государь поступал по вашей указке. Это будет не в вашу пользу, – возразил профессор.
Раздумав, я решил последовать совету профессора и, не прибегая к служебному «самоубийству», выжидать естественного конца своей протопресвитерской службы, ибо для меня теперь не оставалось никаких сомнений, что дни моего пребывания на занимаемом месте уже были сочтены. Как в 1915 г. Распутин хвастался: «утоплю Верховного», так теперь возвеличенный Питирим откровенничал со своими приближенными: «Скоро мы свернем шею Шавельскому».
С 9 декабря министр двора известил П.М. Кауфмана, что он освобождается от обязанностей при Ставке. Увольнение свалилось неожиданно, как снег на голову. Ежедневно присутствовавшему на высочайших обедах и завтраках Кауфману государь даже намека не сделал на возможность его удаления. А Кауфман ведь был первым чином двора. Государь его любил и уважал. В свите мне объяснили, что Кауфман так неожиданно уволен по требованию из Царского, где нашли, что он своими разговорами очень нервирует государя.
