секретарь в приёмной, и попросил, чтобы ко мне никто не вваливался до особого распоряжения.
Я смотрел на эту женщину и думал. Страшно завидовать таким чувствам, но ведь, оказывается, они существуют. И как хочет пусть чистюля-моралист их назовёт, а они управляют человеком! Любовь?…
Ей далеко за тридцать. Внешность сохранила, правда. И привлекательная, и не запустила себя, как обычно, деревенские, хотя, конечно, будь она той же женой Ивана Григорьевича, но городской, да в центре, и манеры, и причёска другими бы были… Нет, будь она другой, она бы сюда не прибежала и здесь, в уголке, с узелком тюремным не сидела. Она бы… Впрочем, не хочу домысливать, кому захочется, дорисует.
Хотя я про городских ничего плохого не имею сказать, но вот такие, как эта, в уголке с котомкой мне больше по душе.
Позвонил Течулин, сказал, что привезли, я попросил, чтобы приводили.
Зуброва ввели наши оперы уже без наручников. Она вздрогнула и открыла глаза раньше, чем загремело множество мужских обутых тяжёлых ног и раздались резкие возгласы в коридоре; прислушивалась, глядя испуганно то на меня, то на дверь, а когда дверь отворилась, она вскочила на ноги.
Старший доложился, все вышли. Двое остались стоять, Зубров на неё не смотрел, набычившись, упёрся в пол, она вжалась в угол, не зная, что делать.
– Иван Григорьевич, здороваться будем? – попытался я отыскать его взгляд.
– Невелика разлука, – буркнул он. – Зачем понадобился?
– И присесть не желаете?
– Отчего же. – Он сел на первый подвернувшийся стул у стены. – Я бумагу писал. Там всё правильно. Я следователя требовал. А к вам зачем?
– Как же? Я же вас арестовывал?
– А она здесь что делает?
– Не спали там по ночам-то, Иван Григорьевич?
– Что это? Почему? – мотнул он головой, недоумевая. – Спал… Там что ещё делать-то?
– Там много чего делают.
– Мне не до них!
– Там времени много, чтобы думать таким занятым людям, как вы.
– Там все думают.
– И вы думали, когда писали свою бумагу?
– Ваня! – вскрикнула она и бросилась к нему, но он упёрся в неё диким взглядом, и она застыла, руки опустив.
– Чего здесь? Стой!
– Ваня! Я не прощения просить, – вымолвила она без слёз.
– А чего?
– Мне прощения нет.
– Чего тебе?
– Я вместо тебя, Ваня.
– Чего она? – Зубров впился в меня красными воспалёнными глазами. – Зачем сумасшедшую эту?
– Она не сумасшедшая, Иван Григорьевич, – покачал я головой. – Она вместо вас проситься пришла. В тюрьму.
– Чего это вы?…
– Вот так, Иван Григорьевич, – поймал я наконец его взгляд и уже постарался не упустить. – А вы бумагу…
– И чего?
– А ничего. В моей власти вас поменять местами. Она и пришла. Вон, узелок, видите? Вещицы принесла.
– Чего это вы? Шутите?
– Мне не до шуток. Бумагу вашу, что написали, врать не стану, ещё не получил. Почта, видимо, запаздывает, а сообщение о ней имею, да и смысл знаком. Вы же начальнику тюрьмы ещё написали, что убийство совершила ваша жена. Вот мне доложили об этом и просьбу вашу передали о личной встрече со следователем.
– Всё так, – опустил голову Зубров.
– Ну вот, всё, как просили.
Несколько мгновений в кабинете царила тягостная тишина, лишь как-то тихо и сдавленно постанывала Анастасия.
– А она здесь зачем?
– Ваня! – вырвалось у неё.
– Уберите её! – выкрикнул он.
– Так она не помешает нашему разговору, – покачал я головой. – Наоборот, как раз её присутствие к месту.
– Я при ней говорить не буду.
– А зачем говорить? Главное, увиделись, и это хорошо.
Зубров промолчал, только зубы сжал крепче, будто боялся лишнее слово сказать и старался не глядеть в сторону жены.
– Мы теперь следственный эксперимент проведём.
– Чего ещё? – вскинул он на меня голову.
– Проверим одну версию.
– В кабинете? – Зубров зло покосился на закрытую дверь.
– А для этого больше ничего и не надо. Анастасия Семёновна!
Она отняла руки от лица, взглянула на меня, перевела взгляд на Зуброва.
– Вы же убили Чарова?
Она молчала, ничего не понимая, не сводя глаз с мужа.
– Савелия вы убили? – повторил я свой вопрос.
Она кивнула головой.
– Как? Расскажите.
Она мучительно вздохнула, готовая заплакать, с трудом сдерживаясь.
– Как? Пусть послушает ваш муж.
– Я убила.
– Вот, – не сводил я глаз с Зуброва. – Теперь расскажите, как совершили убийство. Где, при каких обстоятельствах? Каким образом? Кто присутствовал?
– Убила и убила…
– На все эти вопросы надо давать исчерпывающие, подробные ответы, – назидательно монотонно проговорил я. – В суде вас будут спрашивать и всё это очень детально выяснять.
– Убила и убила…
– Каким образом?
– Каким?
– Ну да. Как убили?
Она заплакала, пряча лицо в колени, дрожащим голосом прошептала:
– Из ружья!
Плач усилился.
– Александр Григорьевич. – Я накрутил номер телефона следователя. – Принесите мне в кабинет ружьё, из которого было совершено убийство Чарова Савелия Матвеевича.
– Не надо! – вскрикнула она и откинулась к спинке стула, казалось, сознание готово было её покинуть. – Не надо ружья!
– Как же? Анастасия Семёновна, вы же из него стреляли?
– Я боюсь! Я молю вас! – начала она медленно сползать на пол.
Я бросился к ней, но меня опередил Зубров, подхвативший её и застывший посреди кабинета с трепетной ношей в руках.
– Я сейчас врача! – бросился я к телефону.
– Не надо, – остановил он меня. – Так всё пройдёт. Она вон глазами зачухала.
– Зачухала?
– В себя приходит. – Он сел на стул, удерживая её на коленях, она прислонила голову к его груди. – Глаза открывает.
– Вы посидите тут, – подошёл я к двери. – Мне необходимо выйти.
– Не надо никакого ружья, – буркнул он, не глядя. – Простите, Данила Павлович, за концерт этот.
– Концерт?
– Бес попутал…
Легенда о сексоте
Были времена и похуже, Веневицианов пережил многое. По сути, он создавал в учреждении новое структурное подразделение, служить в котором профессиональные разведчики считали постыдным. «Жандармская кухня» – только так на первых порах именовали втихую за глаза его «пятёрку». Он и на партийных собраниях выступал, и индивидуально, как Бобков рекомендовал, пытался откровенничать с некоторыми приглянувшимися сотрудниками, цитируя из авторитетных источников сведения тайные, так сказать, не для всех ушей, про великого Пушкина, доконавшего Чаадаева до сумасшествия[75], про слезливого знатока человеческих достоинств Достоевского с его «Бесами»[76], напоминал истинную физиономию, от кого и за что несравненный лирик-романист наш Иван Сергеевич Тургенев особую благодарность[77] получил, однако формирование отдела продвигалось туго.
Ситуация осложнилась ещё и тем, что для всех он в «конторе» был человеком новым, пришлым, из тех, «обкомовских», к которым в «конторе» сложилось особое, специфическое отношение: с одной стороны – исполнять беспрекословно всё, не
