тянула!.. Чем я заслужила это, Леня, чем?! Ну, вот скажи ты мне, со стороны, может, виднее, чем?!
Плечи у нее снова было затряслись, но она осилила себя и не разрыдалась. Только опять потянулась к глазам платком и промокнула их.
Евлампьев с Машей молчали. В Евлампьеве не было больше никаких слов противу того, что она говорила о Федоре, а утешать какими-то другими, вроде того, ну что ж теперь, дело прошлое, не стоит теперь поднимать, у него не ворочался язык.
Хрипло всхлопнув, засипел чайник.
— Можно я у вас поживу? — спросила Галя. — Сил моих нет видеть его. Хоть немного приду в себя… А то не могу туда… вот режь меня — не могу совсем!..
5
Чугунные кованые ворота на кирпичных, с облупившейся штукатуркой столбах оказались заперты на замок. Запертой оказалась, неизвестно как, на внутренний, что ли, какой замок, и калитка в них — никак не войти. Но дорога, ведущая от ворот к церкви, была расчищена, с четкими отпечатками больших рубчатых колес, убегавших по ней вдаль, — кто-то же, выходит, и разгребал снег, и ездил здесь на машине, а значит, и попасть на кладбище внутрь как-то было можно.
Евлампьев покачал ворота — они со скрипом заходили в петлях, н замок, опускаясь и поднимаясь на дужке, глухо забрякал о граненые оконечности створок.
— Э-эй! — закричал он сколько хватало сил. — Э-эй, кто-нибудь’..
От крика его не шелохнулись даже черными громоздкими кулями сидевшие на вствях деревьев вороны. Температура после той холоднющей новогодней ночи день ото дня поднималась все выше и выше, уже первого к вечеру сделалась всего тридцать девять, а после и вообще взошла к тридцати, однако и тридцать — мороз, и расчетливые вороны берегли тепло, не летали, не тратили энергию без особой надобностн.
На дороге за оградой никто не появлялся. По-прежнему все там было бело и пустынно.
Тогда, девятнадцать лет назад, когда хоронили отца, несли его на плечах положить рядом с матерью, тоже стояла зима, тоже все кругом завалено снегом, но тогда ворота были настежь, н перед ними, а уж за ними — вдесятеро больше, пертаптывались с ноги на ногу, сидели на каких-то ящиках, на специально, видимо, принесенных складных стульчиках, просили подаяние калеки, старухи. старнки, кланялись, крестились, шептали скороговорчато: «Царствие божие новопреставившемуся рабу божию…» — на паперти толпился народ, из открывающихся дверей опахивало тонкоголосым пением: «Господи поми-илуй, господи поми-илуй…» — в церкви шла служба.
— Леня, мы ведь здесь сколько угодно так стоять будем, надо придумывать что-то. — В голосе у Гали была покорная беспомошность, постоянно все эти дни звучавшая в нем. — А, Леня?
Но будто в ответ ей в стороне церкви, смутно сереющей сквозь черную путаницу ветвей, невидимо заскрипело что-то — долго, протяжно,постояла тишина, и опять заскрипело, словно открылась и снова закрылась дверь.
Через мгновение сделалось видно, что по дороге к ним кто-то идет.
Человек приближался, деревья больше не загораживали его, и стало понятно, что это женщина, и, судя по походке, молодая, ярко горел на белом рыжий лисий воротник ее пальто.
— Чего? — крикнула она, еще не дойля.
— Мы на кладбище… — всовываясь лицом между прутьями ворот, объясняюще крикнул Евлампьев.
— Закрыто кладбише, не действует, — ответила женщина, остановилась и повернулась, чтобы уходить.
— То есть как… простите… А на могилу, проведать как?.. — в голос закричали Евлампьев с Галей. — Могилу проведать, мать с отцом у нас здесь похоронены! — Суббота, воскресенье — дни посещений, — нехотя повернувшись к ним вновь, отозвалась женщнна.
— Девушка, миленькая!..— голос у Гали едва не срывался в плач.— Пожалуйста, девушка… я уезжаю завтра… сделайте исключение, миленькая!..
Женщина постояла молча, нахмуренно глядя на них, и пошла к воротам.
— Замок снимите, — сказала она Евлампьеву.
— Как? — не понял он.
— Да руками — как!
Евлампьев взялся за замок, потянул, и дужка медленно, с эдакой ленцой вылезла из него. Оказывается, он даже не был закрыт.
Евлампьев вытащил замок из петель, створки ворот сами собой поехали в стороны, он придержал их, пропустил Галю и прошел сам.
— Навесьте теперь, — прокомандовала женшина. — И замкните.
Она проследила, как Евлампьев просунул дужку обратно в петли, утопил ее внутри замка, удостоверилась, что все сделано как требовалось, и пошла.
Евлампьев с Галей пошли за ней.
— Я к вам, между прочим, — полуоглянулась на них на ходу женщина, — вообще не обязана выходить была. Я никакого отношения к кладбишу не имею. У нас склад здесь.
— В церкви склад? — спросила Галя.
— Ну, а где ж еще! Исторической ценности не имеет, свободное помещение, чего ж ему пустовать?..
Женщина свернула на тропку, убегавшую от дороги вбок, к подслеповатому трехоконному домику — бывшей, должно быть, церковной конторе, а ныне складской канцелярии, и Евлампьев с Галей остались одни.
От церкви им нужно было сворачивать налево. Но когда они прошли оставшиеся до поворота метры, они увидели, что сворачивать некуда. Дорожка между рядами могил была девственной снежной целиной, абсолютно не тронута лопатой, и не хожено по ней с самого начала зимы.
Церковь тогда, вскоре после похорон отца, закрыли, и вместе с нею закрыли кладбище, а девятнадцать лет — не малый срок, память снашивается, людн снашиваются — некому оказывается навещать, да и вообще зима — не особо подходящая пора для наведывания сюда, так что можно было бы эту снежную целину и предвидеть…
— Ну так пойдем все равно, иначе-то как! — сказала Галя.
— Конечно, пойдем, конечно.
Евлампьев вытащил из валенок заправленные в них брюки и стал натягивать сверху. Брюки не лезли, он смял валенки в голенищах и натянул.
Снег был сухой, рассыпчатый, он не умялся под ногой, а уплыл в стороны, и Евлампьев ушел в него чуть не до паха. Он сделал с трудом еше один шаг, еще, остановился и развернулся.
— Нет, Галя, тебе не пройти.
Галя тоже была в валенках, но сверху валенок натягивать ей было нечего.
— Сходить за лопатой к ним? — неуверенно кивнула Галя в сторону домика.
Евлампьев примерился взглядом: может, действительно? По этой дорожке между могилами — метров сто, да потом еще направо, да там завернуть… Но то, что после дорожки, то полегче, взгорок должен начаться,
