может затереться, зашлифоваться, а нет — так отсохнуть намертво и отпасть, чтобы возродиться к новой жизни… а сейчас-то уж, под конец, когда ничего не переменить, не переделать…
Он усомнился в достоверности сказанного Галей лишь на мгновение, потом поверил; правда все это была, несомненно. Да если бы Федору вдруг захотелось ни с того ни с сего оговорить себя и он бы наплел ей про свои измены с три короба, не имей она тому никаких иных доказательств, кроме этого его собственного признания, она бы не приехала к ним сюда: «С кем я жила!..» Знает он свою сестру… Как бы ни тяжело было, а просто облегчить душу — она бы не приехала, всегда держала она свои боли в себе — любые, до последнего предела держала…
И однако же он сказал успокаивающе — то единственное, что и мог сказать сейчас:
— Да откуда ты взяла все это? Может, все это…
— Ой, кабы так, Леня, кабы так!..— простонала Галя, валясь головой на его руку. Полежала так секунду, другую и подняла голову. — Чего бы я не дала, Леня, кабы не так!.. А то так, так… да ведь сколько я узнала — это капля, наверно… сколько не знаю… а мне и капли этой — хоть в могилу сейчас… Ведь троих вырастить, да дом вести, да еще на работу бегать — это какая лямка… и тащила, ничего, почему ташила? Да потому что, думала, не одна, вместе, общее наше дело, общая судьба… думала — так вроде и легче… а оказывается, одна была, он-то, оказывается, вполсилы тянул, изображал только…
— Да ну откуда ты взяла все это? — повторил Евлампьев. — Да ну что ты, Галя… что ты, милая… — Рука у него после ее щеки была мокрой от ее слез.Что ты напридумывала себе…
— Кабы напридумывала, Леня, кабы напридумывала!..— снова перебила его Галя. — Письмо пришло — с чего началось все. Не письмо, новогоднее поздравление… двойное такое, в конверте, знаешь. Почту же он вынимает, не я, у него ключ. Я бы и не узнала ничего, а стала вчера пуговицу к пальто пришивать, а в кармане мешает что-то, вынула — конверт поздравительный. Интересно, думаю, от кого, забыл, видимо, не показал… Ну, и как шибануло меня… Да вон, прочитай, — показала она головой.
Евлампьев посмотрел, куда она кивнула,на столе перед Машей лежал конверт с изображенным на картинке румяным и веселым Дедом Морозом. Он его и не заметил раньше.
— Прочитай, прочитай, — сказала Галя.
Маша вынула из конверта плотный глянцевитый складень поздравительного листа и подала Евлампьеву.
«Здравствуй, Федя!» — начиналось письмо, и, как ни по-свойски обращался его автор к Федору, ничего в этом обращении не проглядывало предосудительного.
Но то, что пошло дальше… Евлампьев читал — и ему приходилось пересиливать себя, чтобы читать: такое открывалось из письма тайное, темное, не должное быть знаемым никем, кроме двоих… Можно представить, как это было читать Гале.
Женщина писала, что последнее время он что-то часто вспоминается ей, и так хорошо все вспоминается, что сил нет, хочется увидеть его, весточку какую от него получить… как они в Сочи в пятьдесят девятом году отдыхали — это лучший месяц в ее жизни!..
Он дочитал, сложил складень и постучал ребром его о стол.
— И что, ты из-за этого? — спросил он потерянно. И сказал — то, что само собой напрашивалось и что, однако же, было вовсе не так просто, опять-таки потому, что, если бы просто, Галя с Федором пришли бы вчера вовремя и ие читал бы он сейчас это письмо. — Так ведь это же специально написано, это как дважды два, что специально, ты сама посуди!
— Так вот то-то и оно, что специально! — сказала Галя. — Да если б специально, а неправда… А то правда, Леня, вот что! Ездила я к ней, Леня. — Галя снова отерла глаза платком, похлюпала носом к передохнула. — Я так ведь и подумала, что специально, а как шибануло меня — так и не могу себе найти места, хоть н понимаю, что специально… ну, и поехала. Узнала адрес в справочном у вокзала н посхала, Войцеховская ее фамилия, я помню — была у него такая в цехе, то ли технолог, то ли экономист… Ехала, чтобы за волосы ее отодрать, что ж ты, сволочь такая, делаешь, зачем тебе это нужно, а приехала…
Она замолчала, задохнувшись, закрыла глаза н помотала головой.
Евлампьев глянул на Машу. Та поймала его взгляд и взглядом же ответила сму: да что ты на меня, забудь обо мне, вон на сестру гляди!..
Галя открыла глаза.
— Маш! Сделай мне горяченького попить, — попросила она.
Маша вскочила и угорело бросилась к плите зажигать под чайником огонь.
— Да ну ты чего уж так-то…— с виноватостью проговорила Галя.
— Так и что она тебе, Войцеховская эта? — спросил Евлампьев. — В письме наплела, так и на словах наплела.
— Кабы так, Леня, кабы так! — в какой уже раз с прежней пронзительностью произнесла Галя.— Специально-то специально, да все правда,фотографии мне показывала, где он у нее дома, в той самой квартире, где и я была… записочки всякие — будь во столько, да приду к таким-то, — одно письмо даже есть… и какая у него, оказывается, система была… он же начальником цеха, кабинет у него… в войну да после войны сколько там у себя прямо и ночевал на диване… так, оказывается, кто-кто на диване этом у него не перебывал! А я простыни им стирала…
— Это она тебе тоже фотографии предъявила?
— Это, Леня, он мне сам подтвердил. Всю ночь я его прорасспрашивала. Вначале крутил —да ты что, да нет… а потом подтвердил. И о ком ни спрошу, кого из его цеха знаю, — нс той, и с той, и с той тоже…
— А что ж она, Войцеховская эта, — вмешалась Маша, — что ж она столько лет молчала, а сейчас вдруг!..
— Ой, Ма-аш!..протянула Галя. — А я, думаешь, не удивилась тому? Не спросила, думаешь? Спросила, да что толку… Он ей, видно, бросить меня обещал, да не бросил, а она, видно, затаила… одна, старуха, больная… мне, говорит, плохо, а ему хорошо?! И всю жизнь, Леня! — глянула она своими красными, воспаленными глазами на Евлампьева. — Всю жизнь, оказывается… а я одна
