республики дело могло дойти до крестьянского восстания, то оно неопровержимо доказывает общенациональный крах революции, кризис ее, достигший невиданной силы, подход контрреволюционных сил к последней черте… все симптомы указывают… именно на то, что общенациональный кризис назрел…»92.
Данные Главного земельного комитета и Главного управления по делам милиции демонстрировали, что «в октябре крестьянское движение поднимается уже на ступень войны»95. «Приблизительно подобный вывод делает и большая часть эмигрантской исторической литературы, почти так же оценивает положение подчас и обостренное восприятие современников», – отмечает Мельгунов. Он приводит «непосредственное свидетельство одного из тех, кому пришлось играть роль «миротворца» в деревне» в то время, – эсера Климушкина». Канун большевицкого переворота, по характеристике последнего, был периодом «погромного хаоса»94.
Сам Мельгунов, опираясь на материалы о разгроме имений, по его словам, «единственной более или менее полной статистики аграрных волнений» Управления по делам милиции, опровергает подобные утверждения. По его мнению: «Материалы не дают никаких данных для утверждения, что перед большевицким выступлением аграрное движение», приобрело массовый характер, хотя «действительность как будто бы подтверждала противоположное…»95.
Действительность обрисовывал сам управляющий Министерством внутренних дел Церетели, который в циркуляре губернским комиссарам констатировал явление полной деревенской анархии: «захваты, запашки чужих полей… племенной скот уничтожается, инвентарь расхищается; культурные хозяйства погибают; чужие леса вырубаются… Одновременно частные хозяйства оставляют поля незасеянными, а посевы и сенокосы неубранными». Министр… приходил к выводу, что создавшиеся условия ведения сельского и лесного хозяйств «грозят неисчислимыми бедствиями армии, стране и существованию самого государства»96. А данные того же Управления по делам милиции, прямо отмечали рост статистики свидетельствовавшей о «расползающейся по стране анархии»97.
Диаграмма № 2. Число крестьянских волнений, по данным газеты «Рабочий» и Управления по делам милиции98
Наступившее (в июле-августе) некоторое успокоение, по словам Н. Головина, объяснялось приостановкой разложения армии после неудачи июльского наступления и «конечно… временем уборки хлебов, когда, как общее правило, крестьянские волнения временно затихают»99. Наибольшее количество крестьянских выступлений, почти половина из всех по 12 районам, наблюдалось в 2-х – Центрально-черноземном и Средневолжском100.
В октябре число имений охваченных движением увеличилось на 43 % по сравнению с сентябрем101, «революционный пожар пылал уже вовсю в 22 губерниях, – по словам Головина, – Это была настоящая крестьянская война»™2. Однако только непосредственная угроза большевистского выступления вынудила предпарламент 24 октября принять решение о передаче земли в ведение земельных комитетов – впредь до решения вопроса Учредительным собранием. В ночь на 25 октября, эту резолюцию отвезли в Зимний дворец на утверждение. Но было уже поздно…
«К октябрю 1917 г. в деревнях земля давно была взята и поделена. Догорали помещичьи усадьбы и экономии, дорезали племенной скот и доламывали инвентарь. Иронией поэтому звучали слова правительственной декларации, – отмечал Деникин, – возлагавшей на земельные комитеты упорядочение земельных отношений и передавшей им земли «в порядке, имеющем быть установленным законом и без нарушения существующих норм землевладения»103. Большевистский «Декрет о земле, провозгласивший, что «помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа», ограничился, по сути дела, узакониванием уже свершившегося факта стихийного захвата земли, который осуществлялся в деревнях с апреля 1917 г.104
Работы!!!
Желаю, чтобы год укрепил всеобщее убеждение, что народная бедность есть корень всех бед. Революции производятся желудком. И наши события последних лет носили только внешнюю политическую окраску, коренились же они все в той же экономической подоплеке. (А. Гурьев, экономист, 1910 г.105).
Другая движущая сила революции уже сказала свое решающее слово в феврале 1917 г. Не случайно «верное заявленному лозунгу «социального мира», вынужденное считаться с силой революционного пролетариата, правительство прибегло к уступкам, широковещательным обещаниям либеральных реформ рабочего законодательства»106. Уже 20 марта министр торговли и промышленности Коновалов, миллионер, владелец крупных подмосковных фабрик, поставил во главу своей программы… (создание) особого Министерства труда»107.
24 марта, по требованию Советов, Коновалов ввел (по соглашению рабочих с предпринимателями108) на петроградских заводах и фабриках 8 часовой рабочий день, предоставил автономию рабочим комитетам, начал вместе с представителями хозяев устраивать специальные арбитражные суды для разрешения производственных споров109. Против 8 часового рабочего дня выступила не только буржуазия, но и солдаты, мотивировавшие тем, что они исполняют свой долг на фронте круглосуточно110. Совет был вынужден разрешить работодателям с согласия фабричных комитетов увеличивать продолжительность рабочего дня с оплатой сверхурочных111.
Однако уже совсем скоро все социальные требования были отброшены в сторону, всё рабочее движение сконцентрировались только на одной теме – повышении заработной платы. «Это был самый насущный вопрос для всей России…, – отмечал Чернов, – Для провинции он был еще важнее, чем для Петрограда; по оплате труда Петроград являлся оазисом в Сахаре первобытной эксплуатации»112. «Отдельные забастовки успеха не приносили; там, где рабочие получали прибавку к зарплате, промышленники с лихвой компенсировали ее повышением цены на продукцию, поэтому рост цен постоянно превышал рост жалованья. Положение усугублялось продолжавшимся падением курса рубля…»113.
Проблема обозначилась еще в летом 1915 г., когда на совещании Совета министров ген. Рузский заговорил об условиях труда на петроградских фабриках: «рабочие трудятся день и ночь и при этом страдают от высокой стоимости жизни; фабриканты не поднимают зарплату, в результате чего рабочие вынуждены работать сверхурочно, чтобы не голодать; этому вопросу нужно уделить самое серьезное внимание и принять срочные меры, иначе возможны забастовки и беспорядки; если это случится, то война будет безнадежно проиграна»114.
В октябре 1916 г. шеф Петроградского жандармского департамента в своем отчете указывал: «Экономическое положение массы, несмотря на огромное увеличение заработной платы, более чем ужасно. В то время как заработная плата у массы поднялась всего на 50 %, и лишь у некоторых категорий (слесаря, токаря, монтеры) на 100–200 %, цены на все продукты возросли на 1ОО-5ОО%»115.
«Требования более высокой заработной платы, – отвечали промышленники, – грозят поглотить весь промышленный капитал…, они, – по словам Чернова, – пыталась напугать Временное правительство предсказанием всеобщей убыточности и закрытия заводов… Не оставляя сомнений в том, что речь идет о локауте, Кутлер выложил карты на стол и сказал о том, что «рабочим нужно преподать урок», который положит конец их стремлению получить «привилегии за счет общества и национальной экономики в целом»116. Общенационального локаута не получилось, но на локальном уровне в ответ на забастовки рабочих промышленники все чаще отвечали локаутами.
Однако рост заработной платы действительно все больше отставал от роста цен, что ставило рабочих и их семьи на грань выживания. О настроениях, царящих в среде рабочих в то время, свидетельствовал один из крупнейших российских промышленников П. Рябушинский: «чрезвычайно важным, очень печальным, но заслуженным
