Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 154
А в остальном мире тревога и непонимание реальных угроз радиоактивности и ядерной энергии продолжали шириться.
В Москве, Киеве и Минске, в городах и деревнях бывшего Советского Союза, выжившие свидетели событий апреля 1986 года продолжали свой путь, старея и теряя здоровье.
В городе Днепре я говорил с полковником Борисом Нестеровым, который вел первых вертолетчиков на бомбардировку реактора. Он сказал мне, что хирурги уже вырезали ему пятую часть кишечника, но при этом в свои 79 лет Нестеров продолжал летать.
В саду на даче под Киевом бывший майор КГБ объяснял, что вчера приболел и хотел отменить нашу встречу, но жена переубедила его: это могло быть последним шансом поделиться тем, что он знал. Сидя в засыпанном снегом коттедже на краю национального парка, Александр Петровский, который помогал тушить пожар на крыше 3-го энергоблока, говорил, что жизнь на свежем воздухе и ежедневные заплывы в ближайшей реке уберегли его от депрессии и алкоголизма, преследовавших его бывших товарищей. Но Петр Хмель, пожарный, который в 1986 году спешил к месту взрыва на ЧАЭС, отхлебывая из бутылки «Советское шампанское», все еще работал и настоял отметить нашу встречу рюмкой коньяка из графина в форме пистолета, который он держал на столе.
Когда я впервые встретил Марию Проценко, бывшего главного архитектора города Припяти, она приближалась к 70 годам. Мария жила одна с шестью кошками в квартире на окраине Киева и ходила с трудом, опираясь на видавшие виды алюминиевые палки[1552]. После того как она упала с четвертого этажа своего дома – забыла ключи внутри и перелезала к себе с соседского балкона, трюк, который не раз проделывала в прошлом, – врачи сказали ей, что вряд ли она снова будет ходить. Но Проценко посрамила их и продолжала ездить в Киевский институт искусств художественного моделирования и дизайна имени Сальвадора Дали, где преподавала дизайн интерьеров. Одетая в кремовую блузку и изящный темно-серый костюм со значком Союза архитекторов СССР на лацкане, она призналась, что сразу после катастрофы боялась говорить о том, что видела, «потому что я знала, что со мной может случиться, – мне хватило примера моего деда». Теперь Мария описывала все в ярких подробностях, с любовной ностальгией ветерана войны, расцвечивая все, кроме самых печальных эпизодов. Она все еще оплакивала смерть мужа и сына – оба умерли от рака. Ее дочь, которая провела последний вечер в Припяти, смотря с отцом фильм в кинотеатре, не хотела обсуждать, что произошло. Когда на следующий год мы встретились снова, Проценко принесла домашние пасхальные подарки, ее тогдашний пропуск ликвидатора и блокнот, который служил ей долгие месяцы в чернобыльской зоне. «Он все еще пахнет радиацией… как гроза – озоном», – сказала она[1553]. Я не чувствовал запах, и тогда Мария склонилась над столом и, к моему ужасу, сдула пыль со страниц прямо мне в нос.
«Апчхи! – сказала она с озорным огоньком в глазах. – Если бы было чего бояться, не принесла бы!»
Виктора Брюханова я встретил незадолго до его 80-летия: осенним утром, в квартире на четвертом этаже, где они с Валентиной жили после того, как он вышел из тюрьмы[1554]. Когда его зрение стало ухудшаться, Брюханов уволился с работы в Министерстве энергетики. Он стал очень замкнутым, почти ослеп после двух инсультов, лицо его утратило подвижность, но он сохранил острый ум. Брюханов вспоминал свой оптимистический настрой и большие надежды в первые недели в Чернобыле, борьбу с партийными начальниками, говорил о трудностях строительства города среди припятских болот и о планах развития, которые становились все обширнее, о новых мощных реакторах и о второй очереди станции на другом берегу реки. Но, когда разговор подошел к ночи аварии, уничтожившей 4-й блок, он медленно поднялся со своего стула и ушел в другую комнату, оставив жену досказывать историю.
Несколько месяцев спустя я встретился с супругами снова. Брюханов перенес третий инсульт. Он неудачно упал, сломал левую руку, и врачи примотали ее к животу в лангете из серого вспененного материала. Брюханов лежал на зеленом велюровом диване в маленькой дальней комнате квартиры, подперев голову стопкой подушек. На нем была голубая футболка, синие тренировочные штаны и толстые носки. Полностью седые коротко подстриженные волосы, сухая пергаментная кожа, синие глаза расфокусированно глядевшие в какую-то точку впереди. Вторая, свободная его рука дрожала. Но, когда он говорил, слова, словно бы смазанные онемевшими губами и языком, сыпались так же быстро, как раньше. Он защищал свои действия в ночь взрыва и продолжал утверждать, что узнал о полном уничтожении реактора № 4 только на следующий день, когда облетел его на вертолете. На суде он признал свою вину в случившемся потому, что такова была его должность. «Директор в первую очередь отвечает за все, что случается на станции и с его персоналом. Так что я был должен»[1555].
Он не старался защищать себя в суде, утверждал Брюханов, потому что знал – так решила партия. А когда развалился СССР, не стал обращаться к украинским властям с просьбой о реабилитации. «Это было просто бесполезно, – сказал он. – Никто никогда ничего делать не будет».
Но если он и признавал, что его все еще беспокоит личная ответственность за аварию, то говорил об этом как о какой-то административной формальности. «Я все еще чувствую себя ответственным и за людей, и за установку», – сказал он.
Когда я спросил, о чем он больше всего сожалеет, призраки давно уснувшего честолюбия как будто проснулись в нем. Он попытался сесть.
«Больше всего жалею, что не дожил до того, чтобы достроили новое здание, и из своего кабинета на десятом этаже я бы смотрел на первую и вторую очереди Чернобыльской станции».
Валентина, очевидно ошеломленная этой вспышкой технократического высокомерия из советского прошлого, промокнула слюну в уголках рта своего мужа носовым платком в горошек. «Я не понимаю, Витя, – сказала она ему. – Не понимаю».
«По плану должны были построить десятиэтажное здание… – начал он и запнулся. – Шучу, конечно».
Старик обратил на меня взгляд, твердый взгляд своих сапфирово-синих глаз. На мгновение я почувствовал, что на меня смотрит в упор директор станции Виктор Брюханов, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, ордена Октябрьской Революции. И вполне возможно, что никакого юмора в его шутке не было.
К утру 26 апреля 2016 года хорошая погода в Припяти неожиданно сменилась похолоданием, ледяной ветер летел по реке к станции, и дождь хлестал со свинцового неба[1556]. Под массивной аркой, возведенной в нескольких сотнях метров от саркофага, украинский президент, бывший шоколадный магнат Петр Порошенко, стоял у микрофона. Его усиленный динамиками голос грохотал под крышей из нержавеющей стали, раздавался эхом вверху – как голос Зевса в дешевой кинопостановке греческих мифов.
Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 154
