«Привет, милая Джейн. Ты снилась мне сегодня снова, знаешь? Ты была такая красивая: в черно-золотом платье и с узором на лице, и твои волосы так чудесно уложили. Ты бродила по розовому саду со Злым Сердцем, мрачным, но вроде бы счастливым, и вы остановились передо мной. Ты взяла мою руку и положила к себе на живот. И мне показалось… он у тебя округлился с той ночи, как ты снилась в последний раз. И ты еще сказала:
– Тебе пора дальше. Иди поскорее.
Зачем я пишу это?.. Не знаю, родная. Просто пишу, уже пятое, кажется, письмо. Из каждого я складываю лодочку, как ты научила меня в детстве, и приношу в лес, к старому селению, и опускаю в какое-нибудь из Двух Озер. Так странно… в какое бы ни опустила, лодочка не плывет, а почти сразу тонет, а в глубине, на дне, будто золотинка вспыхивает. Но Элилейи нет… никого нет, и просто кувшинки больше не цветут. Вода ― лишь вода. А мне все равно хочется верить, что тонущие письма как-нибудь попадают даже не в Зеленый мир, а прямо к тебе. Может, лучше было бы носить письма в церковь, но преподобный говорит, это просто способ множить мусор. Он стал еще вреднее, с тех пор как ходит с тростью. У него так и не зажила нога, они с Винсентом теперь острят друг над другом взаимно: преподобный зовет его дикарем, как прежде, а в ответ ― что-нибудь, похожее на “ваше трехногое преподобие”. Они такие странные… но у них все хорошо. Правда, Винсент скучает по тебе, я все время это вижу. Джейн… я сегодня утром подарила ему фигурки зверей: лиса и койота, а вот енота оставила. Он все-таки мой, и, говорят, еноты вообще приносят счастье. Мне не помешает.
А Амбер уехал, Джейн, на своей “Веселой весталке”. Ее починили, а горожане, когда поняли, что зря обвиняли артистов в наших бедах, собрали “прощальных долларов”, кто-то подарил даже пару самородков. Удивительно, как легко злость превращается в вину, как яро люди эту вину сглаживают, стараются сами себе напомнить, что они добрые христиане. Это ведь было ужасно: и пожар, и бунт, и то, что преподобный назвал тебя ведьмой. Хотя я ведь сама не понимаю, как тебя называть. Ты ведьма, или все случилось у нас случайно, просто потому, что так решил Бог? Не знаю, не буду думать, и называть тебя ведьмой не буду. Ты ― моя любимая. А в Оровилле сейчас спокойно, все снова дружны, разве что постреливают в салунах и в порту, но это как обычно. Так и знай.
Родители хорошо, Джейн, почти хорошо. Отец много работает: восточнее на реке нашли новый прииск, а Гридли ― город, куда ездил лечить тиф доктор, ― хочет переправлять фрукты и овечью шерсть не только поездами. Отец пытается завязать там знакомства; у него глаза горят, Джейн, это так здорово, я давно этого не видела… Мама тоже оживает. Мы шьем и собираем с «вольтеровского пятачка» клубнику. Она удалась в этом году, мы не ожидали. Вот бы тебя угостить, но все приходится съедать самой.
Маме и папе стало чуть легче теперь, когда они думают, что тебя убили чудовища из “проклятых озер”. Не нужно искать виноватого, в городе не шепчутся, не мучают Сэма. Кстати, он тоже уехал, Джейн, и его родители. Мы неважно попрощались, как-то скомкано, но Сэм обещал писать письма. Думаю, когда построят к Оровиллу железнодорожную ветку, получится даже доставлять их побыстрее, хотя я уже не уверена, что мне это важно. Во-первых, я как-то охладела к Сэму, зато мне неплохо в компании Сэдрика (он, оказывается, тоже любит По!). А во-вторых…
Джейн, мама говорит то же, что ты сказала сегодня во сне (может, поэтому мне так приснилось?). Она говорит: “Яблочко, тебе надо жить дальше”. Это и раньше было ― про “за двоих”, про “не замыкаться”, но сейчас по-другому. Она прямо повторяет: “Тебе бы в большой город”, а отец добавляет: “Большому кораблю ― большое плавание”; он подхватил эту поговорку у капитана Бранденберга, когда познакомился с ним.
Страшно и сложно, Джейн, и потому, что они останутся одни, и потому, что я ― никакой не большой корабль, а маленькая лодочка, вроде вот этих, бумажных, которые сразу тонут. Я не знаю, что могла бы делать там, где не будет тебя, где тебе вовсе нельзя написать. И ведь смешно: было бы то же самое, выйди ты за Сэма, уедь в Нью-Йорк. Дело не в тебе, я только теперь понимаю. Я, несмотря на все случившееся, просто трусливая, Джейн, очень трусливая и одновременно очень-очень хочу на свободу. В общем-то, я не знаю, что у меня получится, что ждет. Но ты ведь на меня смотришь, не дашь споткнуться? А может, милая, ты подашь мне знак? Вот иду я куда-нибудь, а там…
А там ― не знаю, ничего. И если ты читаешь мои письма, я, наверное, надоела тебе, а если ты еще и ждешь малыша, как в моем сне, то я тебя даже раздражаю. Я больше не буду. Береги себя. И… снись мне хотя бы иногда, каждый раз, когда будешь сниться, я буду тебе писать письма и как-нибудь отправлять, где бы ни была. Я люблю тебя. Я тебя помню. И я знаю, мы увидимся. Но не сейчас. Знаешь… я очень хочу жить.
И я действительно сделаю это за двоих. И даже за троих. Прощай.
Любящая тебя Эмма»Оно снова утонуло ― письмо-кораблик, ― и снова глубина озера блеснула золотом. А еще я увидела у края воды несколько нежно-зеленых листьев и маленький бутон. Я только коснулась их кончиками пальцев и сказала: «Привет, Зеленая Леди».
И я уже иду домой.
…Над лесом солнце: вернулось в город, погреть его перед осенью. Шелестит листва, мягко приминаются под ногами травинки. Оно ласковое ― позднее калифорнийское лето вблизи гор. Я раскидываю руки, греюсь, жмуря глаза. Я пытаюсь привыкнуть к едва обретенному, еще хрупкому миру внутри себя, к себе новой, к себе одинокой, невлюбленной, знающей много секретов, без которых жила бы легче и лучше. К себе ― одной се стр е .
Я пересекаю рощу и выхожу на дорогу, ту самую, которая ведет к домам «новой аристократии». Я оглядываюсь, думая, нет ли кого-нибудь с телегой, кто бы подвез меня. Я теперь люблю прогулки сюда, люблю лес; он больше не страшит меня, потому что видится совсем иным. Но хочется скорее домой: к отцу, с которым обещала почитать вслух, к маме, которая готовит с кухаркой что-то особенное на обед. К… Джейн. Снова мысль: как я куда-то уеду, как, когда здесь столько моего сердца, моей нежности, моей…
– Мисс? Вы не заблудились?
Он в паре шагов ― рыжий юноша в одежде не дорогой, но слишком ладно сидящей для Оровилла: темные брюки, легкий плащ, белая рубашка и яркий шейный платок. Что-то странное в глазах, зеленых, как у меня: они о ком-то напоминают, внимательные, спокойные и ясные. О ком-то, а точнее, о чем-то, и я понимаю, о чем, разглядев на груди значок ― блямбу с глазом и тянущейся над верхним веком надписью.
«Мы никогда не спим».
Да. Так смотрят законники. Я вежливо улыбаюсь, останавливаюсь, целю в юношу пальцем и выпаливаю:
