Игорь Васильевич был приветлив к медперсоналу. Всегда интересовался, как кто живет. Иногда с хитринкой в глазах задаст такой вопрос, что человек смутится, растеряется и не сразу сообразит, как ответить. Обидеться на него никто не мог… Он любил вкусную еду, гречневую кашу со шкварками (раз в неделю разрешали ему это любимое блюдо). Кушая, задавал каверзные вопросы врачу: например, сколько соли ему нужно съесть в сутки? На этот вопрос отвечать было легко, но на другие, те, ответы на которые не знала, обещала почитать. Видела по его лицу, что доволен, — врасплох меня застал!
Однажды нас, врачей и профессоров, Игорь Васильевич „обманул“. Большой консилиум запретил ему временно заниматься умственной деятельностью. Что же он должен теперь делать, находясь в постели? — спросил Курчатов. „Слушать легкую музыку, немного читать художественную литературу“. Прошло немного времени, и у него в руках появилась биография Джавахарлала Неру. Много дней прошло, а у него все та же биография в руках. „Что вы так долго читаете эту книгу?“ — спрашиваю у него. Он сделал лукавые, насмешливые глаза, да и говорит: „Очень интересно написано, некоторые места перечитываю“. Прошу мне показать. Не дает. „Вы меня обманываете, Игорь Васильевич, я ведь все поняла!“ — „Простите, Александра Ивановна, я действительно обманываю, но ведь где-то я должен записать свои мысли, а у меня их очень много“. Беру [у него] книжку, а она — это только одна обложка, все остальное — чистые страницы и заполненные формулами, замечаниями и прочими записями. Об увиденном я никому не сказала, зачем? Человеку не уйти, не убежать от своих мыслей, от себя. К счастью, Игорь Васильевич поправился после второго инсульта и вскоре заговорил о новой работе, называя ее „Доуд-3“. Так называл, мечтая успеть завершить ее до третьего удара…
Однажды я пригласила на консультацию профессора Коновалова. Он сказал мне, что Игорь Васильевич проживет еще два-три года. Мне стало страшно, но профессор Коновалов оказался прав. На мои докторские предложения и советы Игорь Васильевич отвечал: „Хочу жить и умереть соколом, а не мокрой курицей!“ Так оно в действительности и получилось.
В административном здании он бывал уже неполный день, а иногда и совсем не заходил. Зато дома активнейшая деятельность продолжалась, но он общался с теми людьми, которые были ему нужны. Помню, как готовились материалы на Женевскую конференцию по разоружению. Приехав, я не узнала квартиры: внизу расселись машинистки, стенографистки. Ученые во главе с Игорем Васильевичем. Мне, как врачу, это не понравилось. Я заявила протест, доложила начальству. Но все осталось по-прежнему, причем варианты докладов менялись. Я уже не знаю, сколько их было… Работа была проделана колоссальная. Игорю Васильевичу пришлось нервничать, а мне — помогать ему лекарствами. А что значит помогать лекарствами, если причина остается?!
Игорь Васильевич любил семинары. Возвращался возбужденным, но всегда радостным, настроенным оптимистически. Часто ходил и ездил по объектам. Он был большой непоседа. Не знаю дня, когда он мог с утра до вечера просидеть в своем кабинете. Как-то приезжаю, вижу, весь он искрится весельем и радостью. Спрашиваю: что происходит? „Как, вы даже не знаете? Две собачки (Белка и Стрелка. — Р. К.) полетели в космос!“ — „Вернутся ли они обратно?“ — спрашиваю. А он мне: „Так это же дорога человеку в космос, неужели вы этого не понимаете?!“ Я, видимо, была действительно профаном в этом деле.
Не помню случая, когда бы он меня плохо встретил или был недоволен. Если был очень занят, то осмотр откладывался, но он всегда помнил, что я его жду. Однажды я заболела (ангиной или гриппом) — он узнал об этом и по пути в министерство дал задание своему „секретарю“ Митьке (Дмитрию Семеновичу Переверзеву. — Р. К.) купить мне всяких фруктов и отвезти на квартиру. Я тогда ни в чем не нуждалась, но апельсины и яблоки приняла с большим удовольствием. Думаю, как это он при такой занятости и высоте положения вспомнил о своем простом скромном враче?! „Митька, передай, да и спроси Александру Ивановну, в чем она нуждается. Пусть скажет, не стесняется, как ее лечат“ — с такими словами передавал мне Дмитрий Семенович пакет.
Курчатов находил время заехать к друзьям на дом, в больницу, в санаторий. За близких очень переживал, особенно за брата Бориса Васильевича, у которого с детства было больное сердце. Он очень дружил с Дмитрием Васильевичем Ефремовым, многократным лауреатом премий (Ленинской и Государственных), часто ездил к Ефиму (Ефиму Павловичу Славскому — „атомному“ министру). В его доме я видела академиков А. Ф. Иоффе, М. В. Келдыша, С. П. Королева, Жолио-Кюри (они с Игорем Васильевичем были большие друзья). Помню, когда умер Жолио-Кюри, Игорь Васильевич сильно опечалился, тяжело переживал его смерть. Впервые сказал мне: „Я тоже недолговечен, стронций из организма не выводится“. Но потом настроился на деловой лад и потекла обычная жизнь…
Умер он неожиданно, в воскресенье 7 февраля 1960 г., в санатории „Барвиха“. В четверг консилиум рекомендовал ему двухнедельный отдых в санатории „Сосны“. Он охотно согласился и попросил меня довести его до „вертушки“ в кабинет главврача. Главный врач Мироненко И. С. вышел. Я тоже хотела выйти, но он удержал меня, дал мне прочитать рукопись своей статьи. Разговаривал он, наверное, 10 минут. Я внимательно читала, не обращая внимания, с кем и о чем он говорил. Потом он сказал, что завтра они с Митькой (Д. С. Переверзевым) идут в Консерваторию слушать музыку, жаль, что Марина Дмитриевна не здорова. Попросил меня навестить ее. То были его последние слова, услышанные мною с глазу на глаз. Чувствовал он себя хорошо, ни на что не жаловался, был только утомлен. Установленного режима ему все же не удавалось выполнять, после длительного перерыва он стал покуривать, о чем я узнала уже после его смерти.
В субботу Марина Дмитриевна, разыскав меня по телефону, сказала: „Игорь Васильевич взволнован, возбужден. Вам бы надо повидать его“. По всем доступным мне телефонам нахожу его, предлагаю свои услуги. „Очень занят, увидимся только в понедельник“, — отговорился он и пропел мне в телефонную трубку романс Глинки: „Слышите, как мне хорошо!“ 7 февраля, в воскресенье, он был на даче в Успенском. В полдень, в 12 часов, у него должно было состояться совещание (с В. С. Емельяновым и Д. В. Ефремовым. — Р. К.), а утром он поехал в „Барвиху“ к Харитону. Там они беседовали, сидя на скамейке, видимо, обсуждали свои дела. Игорь Васильевич внезапно побледнел, запрокинул голову. Окончилась жизнь, даже без вскрика, без звука…»[822]
Продолжение рассказал М. Неменова:
«В воскресенье, 7 февраля, около часу дня пришел взволнованный Щепкин: „Звонил Арцимович — умер Игорь Васильевич!“ — „Не может быть“, — бессознательно ответил я. Нельзя поверить. К несчастью, это правда. Звоню на дачу Игоря Васильевича. К телефону подходит Василий Семенович Емельянов. Спрашиваю его (не здороваясь), дома ли Марина Дмитриевна. Да, она дома. Судя по ответам Емельянова, они еще ничего не знают. Спустя несколько дней Василий Семенович мне сказал, что мой звонок его насторожил. Почувствовал что-то недоброе, узнав меня по телефону. „Вы не поздоровались — это на вас не похоже“, — сказал Емельянов. Идем со Щепкиным в гараж. Сажусь за руль. Все происходит как будто не наяву. Арцимович сказал Щепкину, что это случилось в Барвихе. Едем в Барвиху. Еще при въезде в санаторий встречаем Дмитрия Семеновича Переверзева. Игоря Васильевича уже увезли. Забираем Марину Дмитриевну. Отвозим ее в коттедж. Оставляем с родственниками. Идем со Щепкиным в главное здание института, где уже собралось все руководство.
