– Вон как? Тогда я хотела бы знать, – говорит Анна Квангель совершенно бесстрашно, твердым голосом, – тогда я хотела бы знать, как в Уголовном кодексе называется то, чем занимаются в Соблазни-Нас-Дяденька, то бишь в СНД[38]?
Смех обрывается.
– И эсэсовцы… люди рассказывают, эсэсовцы сперва насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают…
А затем буря. Крики. Иные из публики перелезают через барьер, пытаются добраться до обвиняемой.
Полицейский и отсутствие подтяжек не дают ему этого сделать.
Председатель стоя приказывает всем замолчать, но тщетно.
Заседатели громко переговариваются. Придурок с вечно разинутым ртом потрясает кулаками…
Оскорблены самые святые чувства нации, оскорблены эсэсовцы, любимцы фюрера, элита германской расы!
В конце концов Анну Квангель выволакивают из зала, шум стихает, суд удаляется на совещание…
– Обвиняемая Анна Квангель отстранена от участия в слушаниях против нее. Отныне она останется в наручниках. Темный карцер впредь до дальнейших распоряжений. Вода и хлеб раз в два дня.
Разбирательство продолжается.
Глава 64
Судебное разбирательство. Свидетель Ульрих Хефке
Свидетель Ульрих Хефке, квалифицированный рабочий, горбатый брат Анны Квангель, пережил тяжкие месяцы. Ретивый комиссар Лауб арестовал его и его жену сразу после задержания Квангелей, без мало-мальски веских подозрений, просто потому, что он был родственником Квангелей.
С тех пор Ульрих Хефке жил в страхе. Садист Лауб арестовал этого кроткого человека, по натуре простодушного и скромного, всю жизнь избегавшего любых споров и стычек, мучил его, кричал на него, избивал. Заставлял голодать, унижал – словом, истязал по всем правилам дьявольского искусства.
От этого рассудок горбуна пришел в полное помешательство. Он лишь со страхом выслушивал, чего хотят от него мучители, а потом не задумываясь давал самые отягчающие для себя показания, абсурдность которых ему тотчас же доказывали.
Маленького горбуна мучили снова и снова, в надежде узнать от него про какое-нибудь новое, до сих пор неизвестное преступление. Ведь комиссар Лауб действовал по принципу того времени: каждый что-нибудь да натворил. Надо лишь поискать – и наверняка найдешь.
Лауб никак не хотел поверить, что этот немец, хоть и не состоял в партии, тем не менее никогда не слушал зарубежных радиостанций, не вел подпольной пораженческой пропаганды, не нарушал распоряжений о продуктах питания. Однажды Лауб напрямик объявил Хефке, что по просьбе зятя тот подбрасывал открытки на Ноллендорфплац.
Хефке все признал – а три дня спустя Лауб доказал ему, что он, Ульрих Хефке, никоим образом не мог подбросить эти открытки.
Затем комиссар Лауб обвинил Хефке в разглашении производственных секретов оптической фабрики, где тот работал. Хефке признал, а Лауб, потратив неделю на утомительное расследование, установил, что никаких секретов на этой фабрике не было; никто там вообще не знал, для какого оружия предназначались изготовляемые детали.
За всякое ложное признание Хефке расплачивался дорогой ценой, но это прибавляло ему страха, а не ума. Он признавал все подряд, только бы его оставили в покое, только бы избежать очередного допроса, подписывал любой протокол. Подписал бы и собственный смертный приговор. Не человек, а комочек страха, желе, дрожавшее от первого же слова.
Комиссару Лаубу хватило цинизма отправить бедолагу вместе с Квангелями в следственную тюрьму, хотя ни один протокол не доказывал причастности Хефке к «преступлениям» Квангелей. Осторожность прежде всего – вдруг следственный судья все ж таки вытянет из этого Хефке какие-нибудь изобличающие подробности. Ульрих Хефке использовал несколько более разнообразные возможности предварительного заключения и предпринял попытку повеситься. Его обнаружили в последнюю минуту, вынули из петли и вернули к жизни, которая стала для него совершенно невыносимой.
С той поры маленькому горбуну пришлось жить в еще более тяжелых условиях: в камере всю ночь горел свет, каждые несколько минут в дверь заглядывал спецнадзиратель, держали его в наручниках и почти каждый день допрашивали. Следственный судья хотя и не обнаружил в материалах дела ничего изобличающего Хефке, но был совершенно уверен, что горбун скрывает какое-то преступление, иначе зачем бы ему покушаться на самоубийство? Невиновный счеты с жизнью не сводит! А прямо-таки идиотская манера Хефке признавать любое обвинение вынуждала следственного судью вести нескончаемые допросы и дознания, в результате которых выяснялось, что Хефке ничего не совершал.
В итоге Ульрих Хефке был выпущен из предварительного заключения всего за неделю до судебного разбирательства. Вернулся домой, к своей долговязой, мрачной, усталой жене, которая давным-давно вышла на свободу. Она встретила его молча. Хефке был слишком потрясен и работать не мог; нередко он часами стоял в углу комнаты на коленях и приятным высоким голосом тихонько напевал церковные хоралы. В разговоры почти не вступал, а ночами подолгу плакал. У них были кой-какие сбережения, и жена не гнала его на работу.
Уже через три дня после освобождения Ульрих Хефке получил повестку явиться на разбирательство в качестве свидетеля. Его слабый рассудок толком не понимал, что вызван он только как свидетель. С каждым часом тревожное возбуждение нарастало, он перестал есть и пел все дольше. Страх, что недавние мучения возобновятся, не отпускал ни на миг.
Ночью накануне судебного разбирательства он опять полез в петлю, на сей раз жизнь ему спасла мрачная жена. Как только он опять задышал, она устроила ему основательную взбучку. Не одобряла она его образ жизни. А наутро решительно взяла мужа под руку и у дверей комнаты для свидетелей передала судебному приставу со словами:
– Он не в себе! Присмотрите за ним хорошенько!
Когда она это сказала, в помещении уже было много народу, в основном товарищи Квангеля по работе, фабричное руководство, две женщины и делопроизводитель почтового ведомства, которые видели, как он клал открытки, две дамы из правления «Фрауэншафта» и так далее, – в общем, слова госпожи Хефке слышал целый ряд свидетелей, и потому не только судебный пристав, но и все собравшиеся пристально следили за маленьким горбуном. Кое-кто попытался развеять скуку ожидания, насмехаясь над ним, но веселья не получилось: в глазах у горбуна отчетливо читался страх. И по доброте душевной им духу не хватило сильно ему докучать.
