Отец Филофей задал лишь один вопрос:
– Ты уверен, что хочешь быть именно траппистом?
– Отче, – ответил я, – я хочу отдать Богу всё.
По лицу его я понял, что он удовлетворен.
Наверх я поднялся, как человек, которого воззвали от мертвых. Никогда сердце мое не наполняли такое спокойствие, нерушимый мир и уверенность. Оставалось только выяснить, согласятся ли трапписты с отцом Филофеем, и примут ли мое заявление.
Не откладывая, я написал аббату Гефсимании и просил разрешения приехать на Рождественский ретрит. Я постарался облечь просьбу в такие слова, которые давали бы понять, что я приезжаю в качестве постуланта, чтобы не оставить им шанса отказать мне прежде, чем я переступлю порог.
Я запечатал конверт, спустился вниз, бросил его в почтовый ящик и снова вышел на улицу, во тьму, направляясь к роще.
Теперь события развивались быстро. Но вскоре все пошло еще быстрее. Едва я получил ответ из Гефсимании, с сообщением, что там ждут моего приезда на Рождество, как пришло другое письмо. Конверт выглядел знакомо и пугающе. На нем стоял штамп призывной комиссии.
Я разорвал конверт и увидел повестку, извещавшую, что я должен немедленно снова предстать перед медкомиссией.
Нетрудно было понять, что это означало. Требования ужесточили, и возможно, я больше не подлежу освобождению от воинской службы. На мгновение мне показалось, что Провидение намеренно жестоко обошлось со мной. Неужели повторится прошлогодняя история, когда мое призвание вырвали у меня из рук тогда, когда я практически стоял на пороге новициата? Неужели все начнется сначала?
Стоя на коленях в часовне с этой мятой бумажкой в кармане, я долго собирался с силами, прежде чем выдавил из себя «Да будет воля твоя». Однако я твердо решил, что призвание мое не рассыплется в прах в одночасье вскоре после того, как я его вновь обрел.
Я сразу написал в призывную комиссию, сообщил, что собираюсь поступить в монастырь, и просил дать мне время, чтобы выяснить, когда и на каких условиях меня примут.
Затем я стал ждать. Шла первая неделя декабря 1941 года.
Отец Филофей, услышав о неожиданном призыве в армию, улыбнулся и сказал:
– Думаю, это очень хороший знак – я имею в виду твое призвание.
Прошла неделя, – никаких известий из военной комиссии.
Воскресенье, седьмое декабря, было вторым воскресеньем Рождественского поста. Во время торжественной мессы семинаристы пели Rorate Coeli [491], и я вышел из церкви на необычно теплое солнце с прекрасным григорианским плачем на слуху.
Я прошел на кухню, попросил одну из сестер сделать мне сэндвичей с сыром, положил их в коробку и отправился в Долину Двух миль. Поднялся на западный склон долины к кромке густого леса и сел на солнечной опушке, поросшей бурым сухим папоротником. Внизу у подножия холма близ дороги стояло маленькое здание деревенской школы. Чуть дальше, в устье узкой долины на берегу Аллегейни располагалась пара небольших ферм. Воздух был теплым и тихим, лишь слышалось отдаленное мерное покашливание нефтяного насоса позади в лесу.
Разве можно представить, что где-то в мире идет война? Здесь так тихо и безмятежно. Я наблюдал за кроликами, которые вышли поиграть среди папоротников.
Возможно, я в последний раз вижу это место. Где буду я через неделю? Все в руках Божиих. Ничего не остается, кроме как предать себя Его милости. Но, конечно, к этому времени я уже понимал, что Он гораздо больше заботится о нас и делает это лучше, чем мы сами. Только когда мы отвергаем Его помощь, сопротивляемся Его воле, мы получаем конфликты, неприятности, беспорядки, несчастья, крах.
Ближе к вечеру я отправился в обратный путь, в колледж. До железнодорожного моста над рекой было мили две – две с половиной, и еще миля оттуда до дому. Я медленно шел по тропинке к краснокирпичным зданиям колледжа. Небо затягивали облака, близился закат. Добравшись до кампуса, я встретил на бетонной дорожке, ведущей к спальному корпусу, двух профессоров-мирян. Они о чем-то оживленно говорили, и когда я подошел, закричали:
– Ты знаешь, что произошло? Ты слышал радио?
Америка вступила в войну.
На следующее утро был праздник Непорочного Зачатия, и все сестры, трудившиеся на кухне и в прачечной, собрались на мессе в часовне колледжа. Это тот редкий случай, когда они показываются на публике, день их небесного покровителя. Первые ряды заполнили белые и голубые облачения, и после Евангелия отец Конрад, крупный дородный человек с румяным лицом, профессор философии, такой же грузный, как Фома Аквинат, произнес короткую печальную проповедь, прячась за углом столпа алтарной вимы[492]. Он говорил о Пёрл-Харбор[493].
Выйдя из часовни, я зашел на почту и обнаружил письмо из призывной комиссии. Мне сообщали, что прохождение медкомиссии отложено на месяц.
Я пошел к отцу Томасу, объяснил ему свое положение и просил разрешения сразу уехать. Еще просил дать мне рекомендательное письмо. Английское отделение собралось, чтобы распределить на остаток семестра мои уроки между удивленными коллегами.
Я упаковал большую часть одежды в большую коробку для Дома дружбы и негров Гарлема. Большую часть книг оставил на полке для отца Иринея и его библиотеки, часть отдал другу-семинаристу, который вместе со мной изучал Дунса Скота под руководством отца Филофея. Остальные сложил в коробку, чтобы взять с собой в Гефсиманию. Оставшийся скарб уместился в один чемодан, но и того казалось слишком много, разве только трапписты не примут меня.
Я взял рукописи трех законченных романов и одного почти законченного, перевязал их и бросил в мусоросжигатель. Некоторые записи отложил для людей, которым они могли быть полезны; свои стихи, машинописный экземпляр «Дневника моего побега от нацистов» и еще один «Дневник» я сохранил и, прибавив к ним материалы для антологии религиозной поэзии, отослал Марку Ван Дорену. Остальные рукописи сложил в папку и послал Лэксу и Райсу на 114-ю улицу в Нью-Йорк. Закрыл счет в олеанском банке и получил чек с премиальными за службу на Английском отделении у казначея, который никак не мог взять в толк, почему человеку заблагорассудилось забирать жалование в середине месяца. Написал три письма – Лэксу, Баронессе и родным, несколько открыток, и к полудню следующего дня, вторника, с изумительным и радостным ощущением легкости, был готов к отъезду.
