мы живем в эпоху нарастающих национализмов шовинистического толка. Растет жажда <…> ненависти. Люди вокруг себя ищут <…> евреев, причем совсем не по благородным мотивам <…> Меня также пугает агрессивность визуальных технологий. Я называю их «пещерной жизнью электронной эпохи», в которую мало кто будет уметь читать. Все в картинках![1205]
Станислав Лем, 1990
Модификации климата, вызванные человеком, серьезно меняют ситуацию в мире. Теплоемкость океанов почти исчерпана. Это дает печальный эффект, особенно в умеренном до сих пор климате: ураганы, пока донимающие Северную Америку, будут все чаще терзать Европу. Будут все более сильные бури и изменения климата. Это как горшок с водой, поставленный на огонь, но самым краем: более резкая циркуляция атмосферы и изменение температур <…> Это может вызвать кризисы в сельском хозяйстве – частично из-за паводков, но в основном из-за засух, между 10 и 48 градусами северной широты[1206].
Станислав Лем, 1989
«…Я пока не открывал ни одной книги Хмелевской. Это вообще можно читать?» – «Первые романы – да, потом хуже»[1207].
Станислав Лем – Томаш Фиалковский, 1997
Не имею ничего против Сапковского, но меня это уже не трогает. Слишком поздно[1208].
Станислав Лем, 2001
«Кто рискнул бы сказать три года назад, что Советы разлетятся в прах и пыль? – написал Лем в декабре 1991 года. – И что это произойдет вследствие путча нескольких психов, и что разлетится коммунистическая партия? Сколько у меня дома книг советологов и футурологов, предсказывавших, что Советский Союз будет второй державой мира… Если бы мне дали десятую часть их исследовательских фондов, я бы им сказал, что будет»[1209]. Лем будто забыл, что сам несколькими годами раньше на страницах парижской «Культуры» прочил Советскому Союзу долгую жизнь.
В августовском номере ежемесячника «Диалог» за 1989 год Ян Котт опубликовал воспоминание о том, как в начале 1946 года наткнулся в краковском зоопарке на Лема с женой, которые приманивали едой верблюдов и гребнями собирали с их шей и спин шерсть, которую пихали в большие сумки, чтобы потом связать из нее свитера. Котт увидел в этом пример сообразительности будущего корифея фантастики – ведь верблюжья шерсть отличается высоким качеством. Лем, прочтя это, внес поправки: в зоопарке жили не верблюды, а зубры, шерсть собирал не он с женой, а Роман Хуссарский с невестой, а свитера из нее делала не его теща, а мать Хуссарского, саму же историю Котт, вероятно, услышал от Лема в закопанской гостинице для писателей «Астория»[1210].
Забывчивость – свойство любого человека, но особенно донимает в старости, когда приходится вспоминать далекие события. Лем скоро и сам пал ее жертвой. «Невозможно не заметить, что его подводили уже и память, и чувство ответственности, – написала Гаевская. – Он высказывался о книгах, которых не читал, о программах и фильмах, которых не видел, и провоцировал острые реплики, хотя бы от Нормана Дэвиса»[1211]. Все это его не смущало. «Меня попросили произнести речь на английском или немецком на конгрессе философов и логиков, – хвастался он летом 1999 года. – Я согласился. Потом „Тыгодник повшехный“ пригласил на конгресс физиков-теоретиков. Мне нужно там прочесть доклад о квантовой теории. Пожалуйста. О будущем науки тоже могу. Я по всем вопросам специалист»[1212]. Вспоминая по случаю американских съемок «Солярис» общение с Тарковским, Лем сочинил историю, которую потом повторял в разных интервью: «Шесть недель я безуспешно убеждал Тарковского отказаться от всяких странных идей <…> Тарковский дал Кельвину целую семью. Появились какие-то жуткие тетки и бабки, но после моих протестов он их убрал <…> На съемочной площадке я был разгневан до такой степени, что топал ногами и говорил ему: „Вы дурак“ <…> После нескольких недель бесплодных споров я просто убежал. Понял, что, подписав договор с „Мосфильмом“, ничего уже не изменю, сел в первый самолет и улетел в Краков»[1213]. Какие шесть недель? Какая съемочная площадка? Кажется, у Лема слились в памяти два разговора с Тарковским в 1969 году, когда режиссер приезжал в Польшу и когда сам Лем был вместе с писательской делегацией в Советском Союзе. Но как он мог забыть, что не был ни на какой съемочной площадке? Или вот в июле 1990 года, вспомнив роман «Астронавты», Лем поведал, как некий критик указал ему, будто произведение нереалистично, так как на Венере неизбежно возникла бы компартия, которая не допустила бы вторжения на Землю; «к счастью», Слонимский высмеял этого критика, и тем дело закончилось[1214]. Лем забыл, что это как раз Слонимский придумал компартию Венеры, дабы отбить наскоки ортодоксов!
Долгожданная свобода внезапно принесла ему неприятности: экономическая трансформация вызвала обрушение издательского рынка, так что теперь Лем и мечтать не мог о тиражах времен социализма. Зато в объединенной Германии и особенно в России популярность его не снижалась. Даже ГДР в свой предсмертный период успела издать первый том «Философии случая». Лем опубликовал несколько статей о текущей политике в немецком ежемесячнике «Трансатлантик», в австрийском журнале «Симплициссимус» и во французском «Деба». У него были сразу три агента: для немецкоязычных читателей, для советских, а также для американских, японских и всех европейских, кроме немецкоязычных. Подобно охотнику в «Обыкновенном чуде», он был занят теперь защитой своих прав по всему миру. «<…> Вчера я получил греческое издание „Рукописи, найденной в ванне“, а позавчера пришли „Звездные дневники“ на русском <…> Во Франции меня издает „Галлимар“, – перечислял Лем в октябре 1990 года. – У меня также несколько издателей в Англии <…> В Германии опубликованы 6 миллионов экземпляров моих книг, то есть в два раза больше, чем когда-либо <…> в Польше». На родине, продолжал он, самый благоприятный для него период был после введения военного положения. Но стоило рухнуть ПНР, как процветание закончилось[1215]. Лем чувствовал себя «<…> отодвинутым в сторону, – написал Щепаньский в 1990 году. – Негде печататься. И только западные СМИ не перестали интересоваться им»[1216].
Неужели родина отвернулась от него? Не совсем. Те, кто был предан ему раньше, остались верны и сейчас. Другое дело, что их становилось все меньше. Молодежь, как подметил Орамус, была заточена на формат видеофильмов, а Лема там не было. К тому же в Польше вообще упал интерес к научной фантастике[1217]. Лем и сам был частично виноват в этом, так как ушел из художественной литературы, переключившись на публицистику: вышел из «трамвая беллетристики на остановке эссеистики», как он выразился, переиначив
