class="p1">Затем он увидел сон богатой сумасшедшей американки. Сон, правда, был довольно противный и скрипучий. Американка была действительно сумасшедшей, во сне рассказывала о духовном просветлении, которое сошло на неё во время прогулки на лодке по какому-то озеру. Она пела о своём счастье, как сирена. Но сошло на неё, видимо, помутнение — речи сирены были пусты и унылы, а смысл их оставался неясен.
Потом всё пропало, и голова снова стала гудеть от боли.
На следующий день он выетел.
Но на промежуточном аэродроме на горы опять навалилась непогода, и он оказался заперт на аэродроме. Рядом, под горой, лежали обломки двух крохотных самолётиков. Логотипы авиакомпаний на бортах были старательно замазаны, чтобы не портить историю бизнеса, и не остаться на фотографиях путешественников.
Он рассмотрел всё это и пошёл спать в стылой и пустой лондже. Холодная подушка уже не сообщила ему ничего, сны вымерзли из неё. Только снова кто-то скрёбся за дверью..
Поэтому он боялся, что страх и боль снова заполнят пустоту в голове.
Вдруг ему приснилась женщина, к которой он ехал. Это был длинный сон, в котором туристы срубили целую рощу карликовых деревьев. И эта женщина гладила обрубки, и они тут же покрывались ветками и листьями.
Но вот туман раздвинулся.
Его самолёт со смешным отпечатком лапы снежного человека на хвосте вывалился в ущелье с этого аэродрома и донёс его до следующего.
Там уже нужно было идти пешком, и он двинулся к посёлку, наблюдая, как идут мимо местные жители, сцепившись мизинцами; тащат поклажу чёрные яки; бредут нескончаемыми цепочками альпинисты. Скоро путешественник очутился на той же тропе, по которой поднимался его Заместитель.
Он шёл медленно — то ли от старой боли в голове, то ли от горной болезни.
У него почти не было груза, и туристы смотрели на непонятного странника, как на самозванца.
Заночевал он в монастыре и рано утром ходил по холодным и пыльным комнатам, в которых что-то жарили — видно, специально обученный хлеб на всю округу. Груда снятых ботинок лежала в дверях, будто жертвы гражданской войны.
Раздавался рокот барабанов и потрескивание жарящихся хлебцев.
Кругом было запустение.
В следующий раз он заночевал в настоящем отеле.
Он вступил в причудливый лес — и сразу увидел зайца, спокойно наблюдавшего за ним. Как сказочная девочка, он ступил на тонкую тропу и пошёл мимо можжевельника, тиса и багульника. Там, посреди этого леса, стояла похожая на космический корабль гостиница, безумно дорогая — даже по его меркам. Первое, что он в ней увидел, был фрачный официант, который пробегал через холл с подносом. На подносе чернела бутылка вина, и хрусталь сиял своими боками.
Пил там и он, в этой сумасшедшей гостинице — сидя у очага в холле. Рядом с ним, гревшим ноги у огня, сидели аккуратные старые японцы, не снимая с лиц белых марлевых повязок.
Был закат, и горы сочились розовым.
Но он быстро покинул и это место и опять погрузился в дорогу.
Накануне третьей ночи он поднялся на холм, что был увешан флагами и лентами. Они колыхались на ветру, и его окружило царство ветра и царство воронов. Вороны пели свои песни, будто читали заклинания, будто бормотали магический речитатив.
Ночью он увидел сон — грустный и страшный. Это был его собственный сон, каждый раз показанный по-новому, собранный всё из тех же деталей, но по-другому.
Он видел этот сон и раньше — там, выйдя из леса, люди поднимались на длинный железнодорожный мост. Это было на Верхней Волге, и мост, перекинутый через один из притоков, был по-настоящему длинным. Люди шли, и, бормоча что-то неслышное, несли гроб. Ветер поднялся такой, что, казалось, вот-вот ветер вырвет гроб и понесёт всё выше и выше — куда-то вдаль. Вблизи становилось понятно, что гроб несут одни женщины, и бормотание их превращалось в высокое и чистое пение кирие элисон. Он не испугался, несмотря на то, что это именно он лежал в гробу, только рассеянно подумал, что если достаточно долго выжидать, то обнаружишь, что движешься, качаясь на руках близких, а мимо проплывает дом твоего врага.
Но тут же женщины запели уже не по-гречески, а по-русски: «Куролесом! Куролесом!».
И он проснулся.
На рассвете он пошёл на утреннюю молитву.
Там, в гулком зале, он грел под собой скрюченные ноги, а зал наполнялся монахами, кутающимися в красное и чёрное. Они кашляли и хлюпали носами. Было впечатление, что он попал в огромную пещеру, где с потолка капает вода.
Пробежал мальчик с чайником, будто взятым напрокат из пионерского лагеря, и плевался из этого чайника в чашки, и, наконец, монахи начали петь заунывную песню, всё так же сморкаясь и кашляя.
Чайник делал своё дело — кашля и сморкания становилось всё меньше.
Падали, падали капли, вступила в дело какая-то зурна или что-то ещё, задудела длинная труба, в которую дул другой мальчишка, снова прибежал первый — с чайником.
И вот мир проснулся и внимал всем этим звукам. И он свой в нём, на своём месте.
Ноги уже онемели, он не чувствовал их, но солнце вывалилось из распадка, качались монахи в такт, а он бормотал что-то вроде «там, вдали, за рекой», и погасли огни, разгорелась заря, сердце пробито, война вечна, все мёртвые при деле. Было время — думал он — на нас точили зубы, но теперь всё правильно и соразмерено, как в старых сказках…
А выйдя из холодного зала, он подхватил рюкзак и продолжил путь — мимо всё тех же местных пьяниц, что брели вдвоём, зацепившись мизинцами, как влюблённые, и мотали головами из стороны в сторону. Время от времени они пытались петь, но тут же замолкали.
Конец дороги был ему почти знаком.
Всё было так, как и описывал Заместитель, только комната оказалась пуста. Не было в ней никого — даже зайца.
Он вышел во двор и увидел печальную корову и женщину, которая, обняв животное, гладила его по голове.
Женщина говорила с коровой по-русски, но и без этого он понял, что путь окончен.
Они пили чай, и заходящее солнце пробивало комнату насквозь.
В солнечном луче танцевали пылинки. По подоконнику бродила большая птица, а кто-то большой спал в углу, вздыхал, стонал и перебирал лапами.
Время его остановилось.
— А заяц где?
— Заяц у себя, плодится заяц. Что ему, у меня до своего крайнего срока жить?
— А что это у меня в шкатулке? — спросил он.
— В этой? Земля. За домом нарыла.
— Мне
