предприятий. Мы так и сделали. И действительно, кровообращение в нашей районной жизни несколько усилилось.
Первая приятная неожиданность была, когда пришел Климов с Пресни. Но он принес новости печальные: Шумкин при переходе границы из Австрии был арестован, на днях привезен в Москву и заключен в одиночный корпус Бутырок. Опять, значит, ускользнула возможность получить почти из первых рук осведомление о постановлениях пленума.
На предприятиях всюду подходило к концу избрание выборщиков, которым предстояло выдвинуть всемосковскую делегацию на легальное совещание по рабочему быту. У нас в районе дело это велось с большим напряжением и настойчивостью.
Всей душой отдались этому Тимофей, Бескозыречный, Никанор Никанорович, Степа, Солнцев, Ваня от Жиро, Соня, три кондитера, а также Жарков, тесно блокировавшийся с нами.
В эти дни мне пришлось делать доклад партийцам с завода Доброва — Набгольц о наших внутренних районных делах. Я рассказал, как Викентий отказался подчиниться постановлению пятерки и как Михаил фактически поддерживал его.
Доклад происходил в комнате Михаила. Он держался уверенно и несколько свысока, ничуть не сомневаясь в своей победе. Но дело повернулось для него плачевно. Ему выразили недоверие и лишили права представлять партийную организацию завода в сношениях с руководством района. При этом его очень удручило одно незначащее обстоятельство. Перед концом собрания он приступил к приготовлению чая. Но пока самовар закипал, хозяина комнаты успели забаллотировать. Самовар водрузили на стол, когда был уже подведен итог голосования. И никто из гостей не пожелал остаться на чашку чая. Самовар шумел напрасно. Прощались с Михаилом бегло и наспех — лишь бы скорее уйти.
— Мне нужно с тобой поговорить, Павел, — сказал Михаил на пороге.
— Заходи на явку.
— А не на явку? К тебе лично, например, можно? — выговорил он просяще, убитым голосом.
— Нет, — отказал я, — это неконспиративно.
В это время я уже съехал с квартиры и, в ожидании нового жилья, пробавлялся ночевками.
На другой день у добровцев на заводе голосовали выборщиков. Кто-то назвал Михаила. Солнцев, разбирая кандидатуры от имени партийной организации, не сказал о нем ни плохого, ни хорошего, обошел молчанием. Но так как на заводе уже знали, что партийная организация лишила Михаила доверия, то его забаллотировали.
— За что же так казните, так безжалостно преследуете? — плакался Михаил, заявившись на явку в «Вятское». — У добровцев имя мое гремело, слова одного моего достаточно было, чтобы за мною шли. Вы же сами когда-то звали меня в работу и возвеличили, — зачем же так меня теперь чернить?
— Кто же тебя чернил? Кандидатуру твою мы не отводили. Пойми, Михаил, — не за твоим словом рабочие шли, а за словом партии. А как только сказал ты чужие слова, так и кончилась твоя слава.
Он ушел обиженный и печальный, но без раздражения на нас. У меня явилась надежда, что, может быть, мы еще вернем Михаила на верную дорогу.
Соне удалось наконец разыскать следы Викентия.
Он согласился войти в комиссию по делу махаевца. Комиссия собралась под его председательством, она выпустила листок с точным изложением фактов и политической оценкой всего происшедшего. Попутно комиссия заклеймила, как злостную и преднамеренную клевету, слухи, порочащие Прохора. Викентий воспротивился добавлению: «распускавшиеся с целью дискредитировать революционное подполье».
— Это уж означало бы, товарищи, — сказал он, — сводить фракционные счеты с меньшевиками.
— И вьешься же ты ужом, Викентий, — ответил ему на это Тимофей.
Сейчас же после заседания я отправился с Прохором передать эту радостную новость его матери. Меня старуха расцеловала, а сыну строго погрозила:
— Помни, Прохор, и не забывай — никогда не надо падать духом. Говорила мать не зря тебе: «Не унывай, надейся…»
Прохор снова вошел в нашу работу полноправным участником. Он бросился в дело с неудержимой страстью. Его тянуло выступать там, где много слушателей. Я был с ним на трех собраниях. Он говорил с небывалой для него и, очевидно, вновь найденной, заразительной душевностью. Все, о чем он говорил, окрашивалось только что пережитыми им тяжелыми испытаниями. Но его убежденность, его вера в победу захватывали и увлекали слушателей.
В наших делах с рабочими красильной фабрики произошел неожиданно крутой поворот. Все связи и сообщения вдруг прервались. Подготовка стачки попала под угрозу.
Однажды, придя к воротам спален основных цехов, я не смог туда проникнуть: ворота оказались на запоре, у железных калиток дежурили городовые.
Я повидался со Степой. Оказалось, что спальни чернорабочих тоже были взяты под усиленную полицейскую охрану.
В течение двух-трех дней мы со Степаном делали попытки как-нибудь проникнуть к чернорабочим или красильщикам. Но не только в обоих корпусах спален, удаленных друг от друга на несколько кварталов, но и на самой красильной фабрике стояли охранные наряды в полицейской форме и в штатском.
Очевидно, администрация что-то узнала о брожении среди рабочих.
Насколько позволяла конспирация, мы со Степой ежедневно в часы смены бродили порознь в окрестностях спален, в надежде на какую-нибудь случайную встречу со знакомыми красильщиками или чернорабочими.
Наконец в субботний вечер случай представился. Я встретил красильщика Романа Кузовлева возле чайной. Он обрадовался:
— Очень кстати, товарищ Павел. Народ пустое болтает: вот, мол, сунулись к нам с агитацией, а как до дела — так в кусты, никого не видать. А что же, отвечаю, делать-то? Тут и мышонок к нам теперь не проскочит, не говоря уже о человеке.
Мы зашли в чайную пораздумать, как выйти из положения. Вскоре туда же забрел и Степа с Ильей Ермиловичем и Игнатом.
Сколько мы ни искали, сколько ни придумывали, а все нелегальные тропы оказались перерезанными, ни по одной нет проходу. Рассчитывать же на самостоятельную подготовку стачки силами Романа Кузовлева и Ильи Ермиловича с их близкими товарищами было трудно, хотя, по уверению всех троих, общее настроение на фабрике и по двору среди чернорабочих за это время несколько окрепло.
— Не хватает, Павел, только искры, — сказал Кузовлев.
— Да ведь искру-то… где ты ее возьмешь? Больно ветер силен, задувает, и все гаснет, — отозвался с печалью Илья Ермилович.
У нас появилась мысль поискать легальных путей, коли нелегальные пути в этом случае все закрылись. И тогда-то в этот субботний вечер у нас вызрел во всех деталях сложный план действий. Было намечено применить метод широкой агитации и созвать сразу несколько сот человек с обеих спален.
На другой же день с утра я принялся за это дело.
Не смущаясь воскресным днем, я явился к Благову, на его уютную квартиру. Свидание было не из радостных. Юлия встретила меня хмурясь, — боялась, что мое посещение может бросить на них тень. Благов вышел по-домашнему, в бухарском халате.
Я предложил ему
