class="p1">И часто ли его вспоминают?..
Молодой актер из театра, где когда-то работал Смоктуновский, мне говорил: «Я человек верующий. Считаю, что с истечением отпущенного времени Бог положил нам уходить из жизни. Смоктуновский умер, потому что его время истекло. И это нормально, иначе все рвется, что слишком натягиваешь, и зияют жалкие стыдные жадные дыры. Коротка ли его жизнь – не знаю. Но поэты говорят, что чем вещь конечней, тем более заражена жизнью, эмоциями, радостью, состраданием. И еще. Представьте, играет сегодня Смоктуновский своих странных героев. Сегодня?! Для нового менталитета они уже не странные, а странненькие, синоним убогости, не Идиоты, а идиотики. Он пытался играть современных дельцов, каких-то мафиози. Плохо играл: спина по-рыцарски слишком прямая – в такую стреляют».
Я слушала его, но что-то в душе не могло смириться со смертью актера. Играл бы он еще короля Лира, Иосифа Аримафейского, Фауста, Арбенина, Христа… И умер бы библейским стариком на сцене, а не в санатории Герцена, где его не могли спасти…
Он думал о смерти: «…Довольно часто приходит мысль о смерти, без особого страха, но не без тоски… Пожить бы, отдыхая, где-нибудь на природе. Как было бы хорошо». Разговорами о бессмертии, мне казалось, он тоже маскировал мысль о смерти. Впрочем, о бессмертии он сказал очень определенно: «Бессмертие… Если его нет в биологическом смысле, то оно есть, существует в другом. И это зримо ощущаешь, взирая на послов человеческих устремлений и труда, эту преемственность содеянного».
Ленинградский Пруст
Андриану Франковскому
1
Он шел по ледяному скользкому тротуару, – не смотрел по сторонам, а только себе под ноги – он сначала думал о тепле, оно казалось важнее еды, но война разозлила климат, город замерзал, пространство изменилось – вокруг была безрадостная каменная архитектура. Он шел и бормотал то, что придумал вместе с давно умершим писателем. Вернее, писатель придумал, а он озвучил на другом языке его божественные длинноты: «Доставьте мне возможность вдохнуть из далекой страны вашей юности благоухание тех весенних цветов, среди которых я когда-то ходил… Приходите с примулой, кашкой, лютиками, приходите с цветами пасхального дня, маргаритками и с нежными шапками калины, начинающей благоухать на аллеях сада, когда еще не растаял последний пасхальный снег. Приходите в роскошной шелковой одежде из лилий, с многокрасочной эмалью анютиных глазок, но особенно – с весенним ветерком, еще прохладным от последних заморозков, но приоткроющим для двух мотыльков, которые сегодня с утра ожидают на дворе, лепестки первой розы…»
Он оступался на грязном снегу, уже твердом, слежавшемся, и скользил по свежему, тихо и бесконечно летевшему с неба. У огромного серого дома он одолел ступеньку из толстого грязного льда – ступенька оттаивала, когда теплело, и превращалась от холода в бутылочное стекло. В подъезде было пусто, холодно и тихо. Он вдруг остановился, похлопал себя по карману, улыбнулся, и сначала торопливо, потом все медленнее стал подниматься на третий этаж. Остановился он перед дверью, сохранившей приличную оббивку довоенных счастливых времен. Хотел позвонить, потом постучал, потом толкнул, как оказалось, незапертую дверь. В комнате в зимнем полумраке блеснул в буржуйке небольшой огонь. Медленно от него оторвала взгляд сидевшая рядом женщина. Она встала, сбросив с себя разных цветов, фасонов, длины и ширины кучу одежды, и улыбнулась. Но шага навстречу не сделала, а снова села на табуретку у огня, тяжело дыша. Но улыбаться продолжала.
Он обнял ее, заглянул в глаза и поцеловал. Потом тем же манером, как на улице, похлопал себя по карману.
– Ты опять украл свой обед и принес мне?
– Не выдумывай! Я хотел принести тебе целый букет весенних цветов.
– Небось, от Свана или Леграндена? Опять твой Пруст…
Он положил на стол карманный сверток.
– Здесь хлеб и морковка, представь себе, целая! – сказал он торжественно. Взял чайник, оторвал примерзшую балконную дверь, набрал лед.
– Как ты добрался? Что там на улице? Я не умею, как твои герои, угадывать погоду по шумам улицы, по бегу трамвая, который или простужен дождем, или мчится весело в голубую лазурь. Господи, как хорошо ты это перевел: «Трамвай простужен дождем». А еще: «Печаль – предвестница снега». «Таинственное созданьице внутри нас, заставляющее нас улыбаться еще во сне с закрытыми глазами» Дай я тебя поцелую…
– Это не я. Это все тот же Марсель Пруст, к которому ты ревнуешь.
– Ревную. Ты не стараешься, чтобы кто-то знал обо мне. А для Пруста стараешься.
– Нет, я стараюсь и для тебя, чтобы тебе нравиться. И чтобы ты могла сказать всем, что я замечательный…
Они сидели у гаснущей печки. Он принес из кухни две доски, на которых когда-то резали к столу колбасу, сыр, белую булку хлеба, а сейчас он их затолкал в печку.
Она знала, что он пришел лишь на час и, как всегда, почему-то таясь от всех. Так продолжалось давно, и только после смерти ее отца и матери в ледяном и голодном городе он стал бывать чаще. Она не знала, было ли причиной тому ее одиночество или его собственное.
2
Познакомились они в Летнем саду. Все было очень банально. Она сидела на скамье, рядом стоял, открыв дряблый рот сразу во все отделения, портфель, набитый ее бумагами. Закончив проглядывать книжку, она щелкнула замком и взялась за ручку портфеля. Но поскользнулась на мягкой шелковистой грязи, образовавшейся в луже рядом. Замок открылся, ручка оторвалась, бумаги вывалились на землю. Он шел мимо и все видел. Но подойти не поспешил. И только когда она прижала растрепанный портфель к груди, он сказал, не приближаясь:
– Давайте помогу…
– Спасибо! – отрезала она, злясь.
– Вам далеко? – Он шел уже рядом.
У нее в коммунальной квартире была комната – та самая, в которой они сидели сейчас у печки.
А тогда она разложила промокшие бумаги на подоконнике и спросила:
– Хотите чаю? Как вас зовут?
Он взял книгу, выпавшую из ее портфеля, провел пальцем по оглавлению:
– Вот!
– Так это вы перевели Марселя Пруста?
– Читали?
– Читаю… Очень длинные предложения. И в них сразу много смыслов. Но красиво. Смотрите, вот здесь: «Летние комнаты, где так приятно слиться с теплой ночью, где лунный свет, проникнув через полуоткрытые ставни, бросает свою волшебную лестницу, где спишь почти на открытом воздухе, как синица, раскачиваемая ветерком на кончике солнечного луча…» Слово «раскачиваемая» – некрасивое.
Он молча пил чай, а она говорила безо всякого стеснения, кокетства, жеманства. Наверное, от
