После этого она проснулась.
Время шло, и постепенно здоровье и силы возвращались к Анжеле, пока, наконец, она не стала такой же сильной духом и — если это было возможно — еще более прекрасной, чем прежде, если не считать того, что она лишилась своих прекрасных волос.
Об Артуре она думала очень много — да и вообще думала мало о чем другом, — но с какой-то безнадежностью, которая мешала ей действовать. Никто не упоминал при ней его имени, так как это было сочтено более разумным, хотя Пиготт и мистер Фрейзер в самых мягких выражениях, какие только можно было от них ожидать, рассказали ей о подробностях заговора против нее и о том, что случилось с главными действующими лицами этого заговора.
Анжела также не говорила о нем. Ей казалось, что она потеряла его навсегда, что он теперь не вернется к ней и после ее смерти, что он, должно быть, слишком сильно ненавидит ее. Она полагала, что, поступив так, он знал все обстоятельства ее замужества и не смог найти для нее оправданий. Она даже не знала, где он, и, не имея представления, как пользоваться услугами частных детективов и объявлениями в газетах, понятия не имела, как это выяснить. Таким образом, она молча страдала и видела Артура лишь во сне.
Она по-прежнему жила в доме священника вместе с Пиготт, и до сих пор никто и не заикнулся о ее возвращении в Эбби-Хаус. Отца своего она не видела со дня свадьбы. Однако теперь, когда Анжела пришла в себя, она чувствовала, что с этим надо что-то делать. Погрузившись в эти раздумья, она однажды днем пошла на кладбище, где не была уже очень давно, и, оказавшись там, естественно, первым делом направилась к могиле матери. Шаги ее были почти неслышны, и уже почти дойдя до дерева, под которым лежала Хильда Каресфут, Анжела заметила, что кто-то стоит на коленях у могилы, прислонившись головой к мраморному кресту.
Это был ее отец. Ее тень упала на него, он обернулся и увидел ее, и они замерли, глядя друг на друга. Анжела была потрясена ужасной переменой в его облике. Теперь это был совсем старик, почти до смерти измученный страданиями. Он прикрыл глаза рукой и пробормотал:
— Анжела, как я могу смотреть тебе в глаза, тем более здесь?
На мгновение в ее сердце вспыхнуло воспоминание о горьких обидах, ибо теперь она в значительной степени понимала, какова была роль отца в заговоре. Анжела молча смотрела на Филипа Каресфута.
— Отец, — сказала она наконец, — я была в руках Бога, а не в ваших, и хотя вы помогли разрушить мою жизнь и чуть не загнали меня в сумасшедший дом, я все же могу это произнести: пусть прошлое останется в прошлом. Но почему у вас такой несчастный вид? Вы должны выглядеть счастливым; у вас снова есть земля — за нее уплатили мной, знаете ли, — и она горько рассмеялась.
— Почему у меня такой несчастный вид? Потому что я предан проклятию, которое ты не можешь понять, и я не единственный… Где те, кто замышлял против тебя заговор? Джордж мертв, Беллами исчез, леди Беллами полностью парализована, а я — хотя я и не строил заговоров, я только позволил им осуществиться — проклят. Но если ты можешь забыть прошлое, Анжела… почему ты не возвращаешься в мой дом? Конечно, я не могу принуждать тебя; ты свободна и богата, ты можешь поступать как хочешь…
— Я вернусь на некоторое время, если вы этого хотите… если смогу взять с собой Пиготт.
— Можешь взять с собой хоть два десятка Пиготт, мне все равно, если ты заплатишь за их содержание! — добавил он, поддавшись на мгновение своей прежней скупости. — Но что означает «на время»?
— Я не думаю, что задержусь здесь надолго; я подумываю уйти в монастырь.
— Ну что ж, ты сама себе хозяйка и должна поступать так, как тебе заблагорассудится.
— Тогда я перееду завтра.
На этом они расстались.
Глава LXIX
Итак, на следующий день Анжела и Пиготт вернулись в Эбби-Хаус, но оба чувствовали, что возвращение домой будет невеселым. В самом деле, даже если бы не было никакой другой причины для меланхолии, одного созерцания лица Филипа Каресфута было бы достаточно, чтобы возбудить ее в самом счастливом человеке. Впрочем, Анжела редко виделась с отцом, потому что они оба по-прежнему держались своих старых привычек. Весь день ее отец сидел взаперти в своем кабинете и занимался делами, связанными с присоединением собственности и улаживанием дел Джорджа; его двоюродный брат умер, не оставив завещания, поэтому Филип взял на себя личную ответственность и принял поместье в качестве законного наследника. По вечерам, однако, он отправлялся гулять и проходил пешком много миль, в любую погоду — казалось, он боялся проводить темные часы дома.
Вернувшись в старый дом после примерно месяца отсутствия, Анжела случайно получила любопытное представление о душевных страданиях своего отца.
Случилось так, что однажды ночью она никак не могла заснуть — ее слишком обуревали горестные мысли — и подумала, что лучше будет отвлечь себя чтением. Однако книга, которую она хотела найти, находилась внизу, а было уже два часа ночи, и в коридорах было прохладно. Впрочем, всё лучше, чем бессонница и груз грустных мыслей и пустых желаний; поэтому, накинув халат, она взяла свечу и пошла вниз, вспоминая на ходу, как в таком же наряде бежала по этим коридорам от мужа.
Анжела взяла книгу и уже возвращалась, когда увидела, что в кабинете отца все еще горит свет, а дверь приоткрыта. В этот момент случилось так, что необычайно резкий сквозняк, пробежавший по одному из коридоров ветхого дома, погасил ее свечу. Подойдя к двери кабинета, Анжела толкнула ее, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь, и попросить огня. Сначала она никого не увидела. На столе, заваленном бумагами, стояли две свечи, бутылка коньяка и стакан. Она как раз подошла к свече, чтобы зажечь свою, когда ее взгляд упал на то, что она сначала приняла за кучу одежды, валявшуюся на полу в углу комнаты. Дальнейшее исследование показало, что это был мужчина — она отчетливо видела его руки. Ее первой мыслью было, что она застала врасплох вора, и девушка остановилась, испугавшись и не зная, что делать. В этот момент куча тряпья зашевелилась, руки дернулись — и удивленному взору Анжелы открылось лицо ее собственного отца. Оно было искажено выражением крайнего ужаса — точно таким же, какое она видела, когда Филип в беспамятстве брел через холл в ночь пожара в Айлворте.
Глаза его, казалось, вылезли из орбит, в них светился ужас; волосы, с каждым днем становившиеся все седее, стояли дыбом, а бледные губы полуоткрылись, словно пытаясь произнести какие-то слова. Филип видел дочь, но, кажется, совсем не удивился ее присутствию. Снова прикрыв глаза одной рукой, он еще глубже забился в угол, а другой указал на большое кожаное кресло, в котором, как рассказывала Пиготт, умер ее дед.
— Посмотри туда! — хрипло прошептал он.
— Куда, отец? Я ничего не вижу.
— Вон там, девочка, в кресле — смотри, как он на меня смотрит!
Анжела застыла в ужасе. Она встревожилась, вопреки собственному разуму, невольно заражаясь его суеверием.
