Наконец повезло и Ардабеврису: отражая очередной наскок Савмака, ему удалось копьевидным умбоном щита ранить юношу, не защищённого ничем, кроме двух акинаков, в правое предплечье. Царевич продолжал сражаться, как ни в чём не бывало, словно не чувствуя боли, но обильно кровоточащая рана всё-таки вскоре заставила его бросить один из акинаков в ножны и достать притороченный к спине щит. Теперь противники поменялись ролями: Ардабеврис нападал, а юный скиф защищался, стараясь разными уловками ослабить рубящие удары сармата, отдающие пронзительной болью в напряжённых мышцах. Но это ему плохо удавалось: бывалый воин, участник многих сражений, Ардабеврис усиливал натиск. Так разъярённый тигр, от которого ускользнула раненая добыча, мчится по запаху крови убегающей жертвы, не выбирая дороги, напролом, желая только одного — догнать и погрузить клыки в живую трепещущую плоть.
Теперь проявились все достоинства длинного сарматского меча перед акинаком, больше пригодным для схватки в пешем строю. Проклиная обильный пот, разъедающий глаза, Ардабеврис, тем не менее, не давал себе передышки, рубился, словно одержимый, пытаясь измотать раненого юношу. Щит Савмака лохматился исполосованной кожей, пластины панциря погнулись, и только пододетая под него кольчуга всё ещё предохраняла покрытое синяками и ссадинами тело царевича от последнего, разящего выпада. Чувствуя, как вместе с кровью из раны уходят силы, Савмак в неистовом порыве налетел на уже предвкушающего победу алана, и каким-то немыслимым образом сумел найти замаскированные застёжки панциря противника и воткнуть в едва заметную щель клинок акинака.
Однако это ранение подействовало на Ардабевриса как комариный укус на медведя: меч, скользнув по рёбрам, всего лишь порезал кожу. Вызывающе захохотав, сармат макнул пальцы в кровь и, сняв шлем, облизал их, злобно скалясь и рыча, будто волк.
Силы оставляли юношу. Словно в тумане он увидел, как Ардабеврис не торопясь вложил меч в ножны и взял в руки топор. Перекинув щит за спину, алан деловито поплевал в ладони, как дровосек перед началом работы, повертел оружием над головой, приноравливаясь, и поднял в галоп нетерпеливо храпящего жеребца. У коня сармата тоже были свои счёты с саврасым Савмака — каменной твёрдости копыта недавнего дикаря не раз и не два испытали на прочность его чешуйчатое облачение.
Уже не надеясь ни на что, юноша со стоицизмом истинного варвара закрылся щитом и отрешённо затянул севшим голосом древнюю воинскую песнь. Лишь саврасый, не догадываясь о состоянии хозяина, слегка присел на задние ноги, готовясь достойно встретить неистового в злобе жеребца. Глаза саврасого метали огонь, а мягкие бархатистые губы растянулись в свирепом оскале, обнажая крепкие зубы, готовые рвать, кусать, дробить всё, что угодно.
И удар не заставил себя долго ждать. Топор с хрустом прогрыз в щите брешь и застрял; но это обстоятельство, весьма неприятное для Ардабевриса, будь юноша при силе, и в полном здравии, теперь никак не повлияло на участь Савмака — теряя сознание, царевич выпустил из слабеющей руки акинак и рухнул на землю, едва не завалив сармата, из-за чего тому пришлось выпустить рукоять грозного оружия. Едва избежав увечья от копыт саврасого, алан отъехал на безопасное расстояние и, потрясая руками, три раза прокричал победный клич сарматов. Ответом ему была гробовая тишина гипподрома, прерываемая лишь бряцанием оружия двух других поединщиков, всё ещё выясняющих отношения.
— Собаки! — прохрипел раздосадованный алан на сарматском языке. — Даже враги приветствуют победителя, если бой был честный и на равных. Тьху! — сплюнул он, смахивая ладонью обильный пот с разгорячённого лица. — И эти люди считают нас варварами… — Ардабеврис посмотрел на поверженного Савмака. — Жаль, что я не могу добить тебя, скифский перевёртыш. Ну да ладно, отыграюсь на другом, — с этими словами он одел шлем и, понукая коня, бросился на подмогу Варгадаку.
Митридат, краем глаза увидев распростёртого на земле Савмака (к нему уже спешили его товарищи-гиппотоксоты, чтобы унести юношу подальше от копыт лошадей сражающихся), только крякнул удручённо — такого исхода он не ожидал. Пора было прекращать игру в кошки-мышки, затеянную им с порядком уставшим Варгадаком. Словно проснувшись, Митридат зычным голосом прокричал боевой клич понтийских гоплитов и с остервенением, будто в него вселились все чудища аида, накинулся на языга. Ошарашенный таким натиском Варгадак попытался прикрыться остатками щита, но беспощадный кистень уже вгрызался шипами в его шлем. Последнее, что увидел сарматский воин, перед тем, как погрузиться в беспамятство, были бешённые глаза Митридата и пламенеющее предзакатное небо, почему-то вращающееся, будто колесо быстро мчащейся повозки.
Ардабеврис опоздал с помощью на какое-то мгновение. В запале он так и не успел заметить, каким оружием был сражён его товарищ, а потому поначалу просто опешил, этим самым предоставив Митридату возможность занять хорошую оборонительную позицию. Пока сарматы вытаскивали едва не волоком тяжеленного Варгадака за пределы ристалища, алан оценивающим взглядом окинул внушительную фигуру нового соперника. И тут же пожалел, что так неосмотрительно оставил топор в щите Савмака — победитель Варгадака, отменного, неустрашимого бойца, был, конечно же, незаурядным воином.
Заметив нерешительность Ардабевриса и поняв её причину, понтийский царевич с пренебрежительной улыбкой бросил кистень на землю, оставив только меч и кинжал, как и у противника. Правда у Митридата уже не было щита, но, похоже, это мало волновало богатыря, несмотря на взорвавшихся криками зрителей, поначалу бурно приветствовавших его победу, а теперь не менее яростно оравших, советуя поднять щит.
— Какое им дело до того, помру я или выживу? — с горечью в голосе спросил у самого себя Митридат. — О, боги, до чего жалки эти людишки! Их ведь волнует не то, что может пролиться моя кровь, и оборвётся ещё одна жизненная нить, а всего лишь престиж Пантикапея и возможность подольше наслаждаться смертоубийством. Но я постараюсь некоторых разочаровать…
Приободрившийся Ардабеврис, только теперь заметивший, что у Митридата нет щита, тронул поводья и, понукая коня зычными воплями, поскакал на юношу, размахивая мечом. Однако, в его с виду яростном стремлении смять и повергнуть противника проницательный наблюдатель мог бы заметить некоторую скованность и опаску. Даже жеребец алана, свирепый вороной аргамак, почувствовав настроение хозяина, бежал не так ходко, больше повинуясь узде, нежели выработанной годами тренировок привычке побыстрее сблизиться с конём противника, чтобы пустить в ход копыта и зубы, не обращая внимания на раны и боль в чутких ушах от грохота и лязга оружия над головой.
Митридат взял с места в карьер несколько позже Ардабевриса, но он, похоже, не очень и спешил. Его конь был похож на жеребца Варгадака — такой же мощный широкогрудый полукровка, сын вольных степных просторов, — но изящные стройные ноги скакуна указывали на редкую прыть. Этого игреневого красавца присмотрел для Митридата на торжище сам Савмак. Он же его и объездил. К сожалению, конь оказался слишком мирным, его невозможно было заставить наносить увечья себе подобным, но этот недостаток (с точки зрения воина) с лихвой окупался невероятной способностью жеребца чувствовать малейшие движения ног наездника, которыми обычно управляли конём во время боя. Даже Савмак дивился этому — временами казалось, что игреневый понимает мысли Митридата и даже опережает его желания.
