— Нет! — решительно повторил первый ас воздушной армии, приглаживая светлые вьющиеся волосы. — Не пойдет, товарищ генерал. Завтра летать, а значит, и в воздухе драться, потому что, вы это не хуже меня знаете, сейчас ни один день без воздушного боя не обходится. А я уж лучше сам фрица собью, чем он меня.
— Учитесь, товарищи воздушные бойцы, гордость нашей армии. Учитесь у нашего первого в соединении аса. Не только мужеству и мастерству, но и поведению учитесь. Но вы все-таки поддержите наше застолье, товарищ майор, дорогой Иван Никитович, в меру своего желания и своих возможностей.
— Хорошо, товарищ генерал! — рассмеялся майор. — Сто граммов я действительно одолею, тем более что это норма, установленная нашим Наркомом обороны, а для меня — что слону дробинка.
Он под аплодисменты друзей единым духом выпил половину стакана, крякнул и, не закусывая, провел по губам тыльной стороной ладони.
Уже глубокой ночью разъезжались офицеры авиационных полков. Густая как деготь темень пропитала фронтовую ночь. Раздавались голоса командиров, скликавших летчиков, с которыми они приезжали на эту встречу. Басы, баритоны и теноры звучали в предутренней темени.
— Летчики из Шпротау — сюда!
— Разведчики из тридцать пятого — в мою машину!
— Бомберы, ко мне! — кричал рослый полковник с нитями седины на висках.
«Виллисы», «шевроле» и «доджи», урча моторами, отъезжали от здания столовой, где не так давно в последний раз допивали перед капитуляцией горький свой шнапс фашистские асы. Кто-то подошел к Ивану Кожедубу, не сразу узнав его в редеющей мгле.
— Иван Никитович, а ты чего стоишь? Машины нет? Садись в наш «опель-адмирал», подброшу тебя по пути.
— Нет, — покачал головою ас, — не гоже так. Не поеду.
— Да почему же? Ведь тридцать километров до твоей точки всего.
— Нет, — улыбнулся майор, — не поеду.
— Да ведь развидняется, дорогу не спутаем.
— Вот потому именно и не поеду, что развидняется. Много фрицев из лесу выходит в это время.
— Ну и что же! Ведь они же с белыми тряпками вместо флагов сдаваться из леса выходят. Капитулируют.
— Нет! — отрезал дважды Герой. — Пусть хоть разодранными подштанниками машут в знак капитуляции. Все равно не поеду. Вдруг возьмет какой да и выпалит из своего поганого «шмайссера». И прощай тогда летчик Иван Кожедуб. А я еще не все счеты с геринговскими пилотами свел. Ведь я зарок себе дал шестидесятый их самолет сбить, и не где-нибудь, а над Берлином поганым. Пусть хоть на Тиргартен, хоть на рейхстаг, хоть на имперскую канцелярию падает. Езжайте домой без меня, дорогие.
— Ну как знаешь! — засмеялся полковник. — В твоих словах тоже логика. А у нас на пять ноль-ноль вылет назначен. Не могу твоему примеру последовать, сам должен первую девятку «пешек» на цель вести.
И машина, урча мотором, скрылась в полуночной мгле. Глаза Кожедуба вдруг остановились на близко от него стоявшем Бакрадзе.
— Эй, майор, подойди-ка, пожалуйста, ко мне, — дружелюбно позвал ас.
— Слушаю вас, — тихим голосом откликнулся Вано.
— А ведь я тебя знаю, черноглазенький. Ты из климовского полка, не так ли? А помнишь, как я твою «четверку» в Орловско-Курской прикрывал, когда вы под Понырями фашистскую танковую колонну штурмовали?
— Так точно, товарищ майор, помню.
— Вы тогда сразу три головные машины подорвали и пробку на шоссе создали.
— Так точно, товарищ майор.
— Да что ты заладил: «Слушаю», «Так точно». Мы же не на строевом смотре, а с офицерского ужина разъезжаемся. Что-то я вашего комдива Наконечникова не вижу. Прихворнул, что ли?
— Никак нет, с рассветом полк на Берлин поведет.
— А сам-то ты что хмурый такой? — внезапно спросил Кожедуб. — Может, в воздухе оплошность какую допустил? Так ты не гнись под бедой, если летун настоящих кровей. Умей из нее с достоинством выкарабкиваться. На то ты и штурмовик, воздушный боец. Ты хоть и на «горбатом» летаешь, но сам не горбись. Кстати, какой у тебя хвостовой номер? «Семерка»? Ладно, буду знать, если прикрывать придется над целью.
«Почему он так заговорил? — встревоженно подумал Вано. — Неужели слушок уже какой гулять пошел?»
И они расстались. Кожедуб подошел к другой группе отъезжающих, Вано вялой походкой угнетенного плохим настроением человека направился к автобусу, у которого его уже ожидали. Грустно подумал: «Как устроена жизнь! Этот крепыш сбил первый фашистский реактивный истребитель в воздухе, а ты, Бакрадзе, испугался атаковать новые вражеские машины на земле, ушел от цели… Памятники при жизни надо ставить таким героям, как Иван Кожедуб», И Бакрадзе еще раз самого себя спросил: «А ты?»
Местечко Найдорф, где стояли теперь штаб дивизии Наконечникова и штаб ему подчиненного климовского полка, находилось всего-навсего в каких-нибудь двадцати километрах от берега Одера — этого последнего водного рубежа на пути к Берлину. Когда усатый квартирьер старшина Немченко, добрый, покладистый полтавчанин с хитрыми, по-цыгански прижмуренными глазами, впервые прибыл в это опустевшее селение с двумя рядами улиц, состоявших из однообразных красно-кирпичных домов, оно было совершенно пустынным. Подстегнутые геббельсовскими устрашающими листовками, до смерти опасаясь прихода Красной Армии, немцы, и бедные и богатые, побросав весь свой скарб, бежали на запад. Мертво чернели вывески над маленькими магазинчиками с разбитыми ветром и взрывной волной витринами. На улицах промозглый ветер ворошил кучи тряпья, разметал сено и в спешке разорванные плакаты, на которых чернела свастика, а под ней истеричный геббельсовский призыв к населению. На плакате был изображен черный человек с маской на лице, протягивающий руку вперед, и всего одно восклицание стояло под рисунком: «Тсс!», означавшее, видимо: «Берегись русского шпиона!»
Лишь в одном из самых окраинных домов старшина Немченко обнаружил пожилого немца в драном сером демисезоне, изношенной шляпе. Жестами и несколькими ему уже известными русскими словами немец объяснил, что он вовсе не боится русских, в плену у которых побывал еще в первую мировую войну, что два его сына погибли на Восточном фронте, чего он никогда не простит фашистам, и что остался здесь совершенно сознательно, хотя имел все возможности бежать вместе с другими.
Немченко недоверчиво скосил на него глаза, и под пышными его усами блеснула ухмылка:
— А ведь врешь небось, фриц? Можно подумать, что мы тебе так уж и любы.
— Найн, найн, — быстро воскликнул немец, — вы, русские, есть мне не враг.
Установив, что немца зовут Пауль, Немченко, вздохнув, ковырнул носком запыленного сапога валявшуюся у его ног сорванную или ветром, или взрывной волной с маленького магазинчика вывеску с крупными готическими буквами и прочел:
— Би-и-ир. Скажи, Пауль, а ведь это слово в переводе на русский, кажется, означает «пиво»?
