И, понимая, что дело опять окажется длительным и сложным, я тем не менее принялся за работу. В том же издательстве «Прогресс» оставил пространную заявку и две переведенные главы, надеясь, что на этот раз все пойдет гораздо быстрее. Да, все шло быстрее. Но опять повторялось многое, включая хорошо знакомую отговорку: дескать, перевод у издательства уже имеется, но оно не видит пока никакой возможности книгу напечатать.
Но я – тертый калач – не сдавался. В кресле главного редактора издательства «Прогресс» теперь восседала дама. С германисткой Ниной Литвинец я был давно знаком и мог (так казалось мне) говорить открыто. Я отправился в Москву, записался на прием к главному редактору «Прогресса», в назначенный час явился и рассказал Нине Литвиненко о своих очередных мытарствах – на этот раз с книгой Клауса Манна. И попросил Нину открыть эту великую тайну и объяснить мне, почему «На повороте» Клауса Манна – ведь за окном перестройка, и цензуры как таковой вроде бы больше нет – все еще не может быть опубликована. Объяснить это (то ли она не хотела, то ли не могла) она была не в состоянии. Она лишь пожала плечами и направила меня к директору издательства, у которого, по ее словам, были серьезные сомнения в целесообразности публикации книги.
Я пришел к директору и попросил мне эти сомнения озвучить. Они в основном сводились к тому, что оценки некоторых событий во время визитов Клауса Манна в Советский Союз и его высказывания, к примеру о Максиме Горьком, мягко выражаясь, не совсем объективны. Да к тому же у этого Клауса Манна – директор все не мог подыскать подходящее слово – были какие-то странные, необычные отношения с мужчинами, например с Андре Жидом. Перед лицом таких вычурных иносказаний, принятых в жеманной великосветской среде, я не смог сдержать свою иронию и заметил, что здесь я вынужден напомнить о Петре Ильиче Чайковском, который – как это, несомненно, известно товарищу директору – тоже имел влечение к лицам своего же пола, что ни в коей мере не мешает нам восхищаться его музыкой. И ведь именно перу Клауса Манна принадлежит блестящий роман о нашем музыкальном гении «Патетическая симфония». Но людей, не имеющих своего собственного мнения и пекущихся лишь о сохранении своей должности и привилегий, переубедить, как известно, невозможно.
И опять началась прежняя игра в кошки-мышки. И, как прежде, эта игра сопровождалась нелепыми отговорками и козырным аргументом «нет бумаги». Вот ежели вы эту самую бумагу где-нибудь раздобудете или найдете (не важно где) какого-нибудь мецената, готового бумагу предоставить, то книгу мы издадим незамедлительно. Старый аргумент на новый – перестроечный – лад.
Тем временем перевод был совершенно готов к печати. В кинотеатрах наконец появилась экранизация романа «Mephisto», и Клаус Манн уже перестал быть персоной нон грата, в отличие от его близкого друга Андре Жида. Положение становилось несообразным, если не сказать абсурдным. И поскольку в своей стране нужной поддержки я так и не нашел, я обратился к обладателю прав писателей Маннов в Мюнхен. С издательством «Прогресс» владелец прав уже несколько лет поддерживал контакты, и с его помощью мне удалось преодолеть самую последнюю преграду. Роман «На повороте» Клауса Манна в моем переводе смог наконец-то выйти и в России, правда тиражом гораздо более скромным, чем это было принято в огромной стране: пятнадцать тысяч экземпляров.
Таким образом, с книгой Клауса Манна пришлось пережить почти то же, что с книгой Стефана Цвейга, не говоря уже о способах, и методах, и манере обхождения с переводчиком. Здесь речь не идет о сокращениях и вычеркиваниях, против которых я долгое время безуспешно пытался протестовать. Просто мне представляется вполне нормальным и справедливым, что в выходящей на другом языке книге отдается должное работе переводчика – и его имя упоминается на видном месте. Но и с этим в Советском Союзе (не важно, из каких соображений) все обстояло далеко не просто. Так, в моем случае в обоих изданиях «Вчерашнего мира» на видном месте, после автора, называется автор вступительного слова, затем – редактор и технический редактор, а имя переводчика, словно некий ненужный придаток, упоминается совсем мелким шрифтом в самом конце книги, где читатель едва ли обратит на него внимание, а тем более запомнит.
Во мне говорит не уязвленное тщеславие переводчика: я не настолько самодоволен и самоуверен. Я противлюсь лишь тому, что моей работой манкируют, ее как бы не замечают. Никому, к примеру, не придет в голову не назвать на концерте в филармонии имя интерпретатора и не объявить, что то или иное произведение Моцарта или Чайковского звучит в интерпретации Гидона или Иегуди Менухина. В Германии все еще читают Шекспира в переводе Шлегеля или Тика; сравнивают старые переводы с новыми (например, Шалера). И здесь – с его замечательными переводческими работами – не на последнем месте Стефан Цвейг, книга воспоминаний которого «Вчерашний мир» сегодня наконец-то, как и книга Клауса Манна «На повороте», после многотрудных десятилетий, на которые я оглядываюсь, несмотря ни на что, не без удовлетворения, доступна русскому читателю.
Бесовщина по-русски
«Словно земля уходит из-под ног», – писал некогда Достоевский в одном из писем, резюмируя свое положение. Я не обладал ни его гениальной интуицией, ни прозорливостью художника. Но после своего вынужденного увольнения из Дзержинки я почувствовал – в какой уже, собственно, раз? – зыбкость почвы и под своими ногами. И не верилось в то, что жизнь в Советском Союзе, несмотря на начавшуюся перестройку, хоть как-то изменится к лучшему или – фантастика, да и только! – что Советский Союз вообще перестанет существовать. Да и забот у меня было предостаточно: беспокойство за семью, удручающий поиск новой работы. В эти три года я не только ощущал себя парией – я был отщепенцем, и каждый чиновник давал мне это почувствовать.
И как горькую иронию, как насмешку воспринял я письмо из партийного издательства «Политиздат», в котором сообщалось, что оно выпустило мой давнишний перевод воспоминаний Альфреда Куреллы «На пути к Ленину», опубликованный в журнале «Нева», отдельной книгой. Оно перепечатало перевод, не утруждая себя чтением оригинала, то есть со всеми купюрами, пропусками одиозных фамилий. Тем не менее переведенный издательством гонорар – не ахти какой роскошный для такого гигантского тиража – пришелся мне как никогда кстати, потому что, за исключением случайных заработков (двух частных уроков да редких переводов для издательства «Аврора»), никакой возможности зарабатывать на жизнь не было.
В то время мы жили на скромную зарплату жены, небольшую помощь моих родителей и родителей жены или друзей, таких как мой наставник – профессор Владимир Григорьевич Адмони, который всякий раз, когда я бывал у него, подсовывал мне конверт с небольшой – а иногда и приличной – суммой. Я пытался сопротивляться, но он каждый раз на все мои возражения, грустно улыбаясь, отвечал: «Ах, поверьте, дорогой мой, нам с Тамарой Исааковной не однажды приходилось пользоваться помощью друзей: и в тридцать седьмом году, и в тридцать восьмом, не говоря уже о сорок восьмом и сорок девятом».
Тем, что эта удручающая фаза навязанного безделья наконец закончилась, я обязан исключительно моему тестю. Неожиданно выяснилось, что ректор ЛИИЖТа (Ленинградского института железнодорожного транспорта) – бывший однополчанин тестя, да к тому же в страшные времена сталинских чисток тесть оказал этому будущему ректору неоценимую услугу. Сестра ректора работала после войны где-то на Севере – кажется, в Мурманске – и по доносу попала под суд (якобы как вредитель). Тесть по просьбе ее брата взялся ее защищать, и ему удалось доказать ее невиновность, так что вскоре ее освободили. А вот свою сестру ему спасти не удалось. Как и многих других евреев, ее расстреляли в Бабьем Яру.
