тяжело.
Как рождался этот спектакль? Честно говоря, началось все с того, что в мое подсознание кто-то из молодой режиссуры забросил такую еретическую мысль, с которой я, в общем, не согласен: вообще в наше время в театре сюжет-то и не важен, и не в этом все дело. Это мне сказал Константин Райкин, что вот такие режиссеры у него есть, которые так говорят, но он эту точку зрения тоже не разделяет. Я вроде тоже не разделяю. Но тем не менее в общем такая цепочка причинно-следственных связей хороша, наверное, в жанре детектива. Можно угадывать что-то: вот так сейчас будет. А поскольку штампов очень много всяких (даже не много, а они все известны), то можно многое угадать.
А вот такое произведение, которое непредсказуемо развивается, когда реализм событий соединяется с галлюционарным реализмом, с тем, что называется «фантастический реализм», и в какой-то момент уже не очень понятно: это происходило на самом деле, это будет происходить или это только его «глюки», как называет главное действующее лицо. Его, по-моему, замечательно играет Игорь Миркурбанов – свободный художник, который работает и в МХТ замечательно, и у нас сейчас играет с большим успехом, и в каждом спектакле он приобретает что-то новое. В общем, ему веришь, что это незаурядная личность, что это писатель, что у него есть своя тайна и мыслей у него больше, чем слов.
И вот это желание пойти по каким-то непредсказуемым путям, по каким-то лабиринтам, в которых я еще никогда не бывал, подтолкнуло меня каким-то образом к Венедикту Ерофееву, когда я прочел всего и понял, что сейчас… Ну, увлекались и до меня делали спектакль «Москва – Петушки». А мне захотелось сделать нечто большее, то есть вобрать в свой спектакль и «Записки психопата», и «Дневниковые записи», и пьесу «Фанни Каплан», и «Вальпургиеву ночь», и «Москва – Петушки», естественно (главное произведение Венедикта Ерофеева), и «Прозу для журнала “Вече”», и некоторые другие его произведения, которые у меня сложились в такую некую пульсирующую массу, я бы так сказал немножко пафосно, но тем не менее это так.
То есть выбрасываются какие-то отдельные мысли, они обрастают какими-то реальными покровами, и эти покровы разыгрываются. Иногда он их останавливает, говорит: «Так не может быть, не бывает. Они не могли так сказать. Нет, это мне кажется». И вот эта фантасмагория, это колдовское время, о котором он именно говорит как о колдовском времени, – оно оказалось очень созвучно с нашими болями, с нашими некоторыми печалями, которые нам свойственно сейчас переживать. Поэтому это стал такой современный и достаточно злободневный спектакль.
Еще, безусловно, это такой памятник личности. Ведь не зря там в финале появляется портрет самого Венечки Ерофеева. Это такое поклонение, безусловно, это чувствуется. Меня поразило одно обстоятельство: что жители станции «Петушки» захотели памятник поставить на платформе той девушке, которая его встречала каждую пятницу, реальной существующей женщине. И это был какой-то первый допинг, после которого началась цепная реакция в моем сознании усталом.
И в результате вот родился такой дайджест, такое соединение несоединимых, казалось бы, вещей, где мне захотелось увидеть каких-то персонажей, о которых он говорит, их материализацию, обязательность. Просто литературный театр и рассказ об этом – это одно. А если оживают эти призраки его, добрые, веселые, глупые, умные, всякие – мне показалось это очень привлекательной идеей. И я постарался это сделать с группой замечательных артистов московского «Ленкома», которых я очень люблю.
Миркурбанов был моим учеником. Он учился в ГИТИСе как раз на курсе Гончарова – Захарова. И, как это ни странно, но так бывает: он мне не врезался в память. Он был просто очень вдумчивым, корректно ведущим себя студентом, который хорошо работал. Но чтобы я был занят его индивидуальностью – нет. Я больше думал о Дюжеве на предмет – выгнать его или не выгнать, или еще подождать. А сейчас это главное украшение нашего искусства (или почти главное).
Боюсь строить планы на Игоря в будущих постановках. Конечно, работать с ним – одно удовольствие. И дай бог, если как-то сложится, звезды благоприятно расположатся, мы еще что-нибудь достойное сотворим. Кстати, это уже не первый случай, когда в труппу «Ленкома» вдруг попадает новый артист. Казалось бы, в театре – сложившийся коллектив, труппа, атмосфера – и тут чужак! Всем так называем театралам сразу страшно становится от мысли: «Боже мой, насколько они могут друг друга ранить, что называется!» Но «Ленком» и тут уникален. Особенно хвалиться не хочется, но мне кажется, что у нас этически сбалансированная ситуация. Все равно какие-то закулисные веяния есть (наверное, без этого не может театр существовать), но они не приобретают каких-то угрожающих размеров. Люди понимают – и я об этом довольно часто талдычу, – что нужно относиться друг к другу по-товарищески, нужно быть внимательным, надо подавлять в себе всякого рода болезни театральные, которые могут возникнуть, закулисные слухи и прочее. И в этом отношении, мне кажется, у нас достаточно благополучный период. Собственно, он довольно долго длится, слава богу, и, я надеюсь, еще некоторое время продлится в театре: когда есть какое-то взаимное уважение, поддержка и желание помогать, даже когда это связано с какими-то трудностями.
Как я говорил, в «Вальпургиевой ночи» заняты ведущие актеры театра: Виктор Раков, Сергей Степанченко, Александра Захарова. Моя дочь воплощает на сцене невероятно интересный и сложный женский образ, слепленный из нескольких образов. Кроме того, от Александры потребовалось и музыкальное мастерство. С самого начала я решил, что она должна играть на аккордео– не, но это было сопряжено со многими трудностями. Потому что, когда она дома работала… У меня две собаки, и они начинали выть безобразным образом, подстраиваясь в терцию, между прочим, большая и маленькая. И было сложно. Но тем не менее для правой руки она выучила партию.
И поет она неплохо, недаром в музыкальной школе занималась. Словом, если что – сможет подрабатывать с отдельным номером.
Но, помимо музыкальных и хореографических номеров, в спектакле еще присутствует ненормативная лексика. Более того, у нас даже ангелы нехорошими словами ругаются…
Журналюги все пытают меня: «Не боюсь ли, что в нынешние непростые времена спектакль просто-напросто закроют?»
Прекрасно знаю, как это бывает, ведь у меня не раз закрывали постановки в советские времена. «Три девушки в голубом» закрывали, «Доходное место», с «Тилем» тоже была долгая история, когда все висело на волоске, вопрос стоял не только о закрытии спектакля, но и о моем увольнении из театра – и стоял вполне конкретно. Я тогда чудом удержался.
