class="p1">Матерь. Его голос.
— Я реален во всех смыслах, — сказал он.
— Ты — сон. Галлюцинация. Я потеряла много крови и…
— Я оставил здесь, в этой комнате, так много себя. — Винсент поднял глаза, вглядываясь в это место за пределами окутанного тьмой пространства. — Больше, чем я когда-либо собирался отдавать. И все это остается, даже если меня здесь нет. Разве это не реально, маленькая змейка?
Это казалось таким… таким чертовски реальным.
— Я выдумываю тебя, — прошептала я. — Потому что ты тот, кого я хочу видеть.
Он поднял одно плечо в нежном полу-пожимании плечами. Это было таким знакомым движением, что мое дыхание остановилось.
— Возможно, — сказал он. — Имеет ли это значение?
В этот момент мне показалось, что это не так.
Он подошел ближе, и я сделала шаг назад. Он застыл, на его лице отразилась мгновенная боль.
— То, что ты здесь видела, настолько испортило твое представление обо мне? Я хотел подарить этому месту все свои величайшие достижения, свои величайшие амбиции. Вместо этого оно стало памятником всем моим величайшим ошибкам.
В итоге я совершил столько ошибок. Но ты никогда ею не была.
Последние слова Винсента пронеслись в моей голове. Он вздрогнул, как будто тоже услышал их.
— В итоге я совершил столько ошибок, — прошептал он. — Я никогда не хотел, чтобы ты видела эту версию меня.
— Я никогда не хотела видеть тебя таким.
И Богиня, я говорила это серьезно. Иногда я завидовала себе годичной давности, которая знала, не сомневаясь, что отец любит ее. Да, это было единственное, во что прошлая я могла верить, но по крайней мере, это было твердо, непоколебимо.
Потеря доверия к Винсенту была больше, чем потеря доверия к другому человеку. Это сломало что-то внутри меня, разрушило мою способность доверять кому-либо еще.
Боль промелькнула на его лице, появилась и снова исчезла так быстро, что я подумала, что это может быть обман зрения. Мысль о том, что эта его версия может быть плодом моего собственного разума, ускользала все дальше. Если это и была галлюцинация, то настолько совершенная, что она вполне могла быть и реальной.
И когда он стоял прямо передо мной, гнев, который я подавляла в себе месяцами, вырвался на поверхность.
— Ты лгал мне, — закричала я. — Всю мою жизнь ты говорил мне, что мир — это клетка. Но это ты меня туда посадил. Ты манипулировал мной с тех пор, как я была…
— Я спас тебя, — огрызнулся он, придвигаясь ближе.
Затем он вздрогнул, как будто ему пришлось сдерживать свой гнев, заставляя его вернуться.
— Ты похитил меня, — задыхаясь, проговорила я. — Ты убил мою мать и ты…
— Я не убивал ее.
— Нет, убил! — Мой голос разнесся по комнате, отражаясь от каменных потолков. — Ты отправился в Салины той ночью, зная, что она там живет. Ты уничтожил ее, зная…
— Я…
Нет. С меня хватит.
— Больше никакой лжи. Я прожила во лжи почти двадцать лет. С меня хватит. Хватит.
Винсент замолк. На его щеке дернулся мускул, словно напрягаясь от силы сдерживаемых слов.
Казалось, что комната стала более плотной, туман поредел. Он повернулся к колонне, приложив к ней руку. Вдохнул и медленно выдохнул, плечи опустились.
— Эта магия, — сказал он более спокойно, — живая. А этот центр — самая требовательная часть. С годами мне приходилось возвращаться к нему, подпитывать его все новыми и новыми силами, чтобы заклинания оставались сильными. Это самая важная и в то же время самая слабая часть, потому что мне пришлось пригласить другого колдуна, чтобы он помог мне закончить ее. После…
После того, как она ушла. Он не сказал этого. Да и не нужно было.
Его взгляд скользнул по плечу. Гнев исчез. Осталась только грусть. Внезапно мой отец стал выглядеть поразительно старым. Это была не старость морщинистой кожи или седых волос, а старость изможденности, идущая прямо из души.
— Хочешь ли ты увидеть, маленькая змейка, — пробормотал он, — какую память она у меня отняла?
Нет, — чуть не сказала я.
Я не хотела этого видеть.
Но я зашла слишком далеко, чтобы повернуть назад. Я проглотила слишком много лжи, чтобы отвернуться от правды.
Медленно я присоединилась к нему у обелиска. Я подняла руку и положила ее на его руку.
НОЧЬ ХОЛОДНА, в воздухе витает лишь тепло от бушующих пожаров, сжигающих город Салины.
Я не чувствую ни того, ни другого. Когда я пролетаю над городом, превратившимся в оболочку того, чем он когда-то был, я не чувствую ничего, кроме удовлетворения. Это был тяжелый год. Я ношу эту корону уже почти два века. Немногим королям Ночнорожденных — да и вообще немногим королям Обитрэйса — удается так долго удерживать власть. Я знаю это уже давно. Но в последнее время мои враги зашевелились в тени. Я чувствую, как они окружают меня на каждом приеме, на каждой встрече. Я чувствую на себе их взгляды, когда остаюсь один в своей спальне и когда предстаю перед своим народом.
Власть — это кровавое, очень кровавое дело.
В последние годы я стал мягким.
Но время мягкости прошло. Я должен вырезать свои слабости, как гниющую плоть. И есть один конкретный недуг, которому я позволял мучить себя слишком долго, потому что я был слаб. Слишком слаб, чтобы отказаться от своих маленьких фантазий о женщине — человеческой женщине, — которая презирала меня, и от странного утешения, которое я получал от мысли, что она все еще где-то жива, и от постыдной приверженности обещанию, которое я когда-то дал ей.
В последнее время мне снятся сны. Сны о ней. Сны о себе, пронзающем мечом грудь моего отца. Сны о серебряноглазом мальчике, пронзающем клинком мое сердце.
Я пришел в Салины не для того, чтобы убить ее.
Я говорю себе это, хотя и не знаю почему. Ни один из предыдущих королей Ночнорожденных не стал бы колебаться и убил бы столь явную помеху.
Ты слишком мягок, — шепчет мне мой собственный отец, и я знаю, что он прав.
Мне не нужно убивать ее, говорю я себе. Мне нужно убить только ребенка. Ребенок — это опасность. Она несущественна.
Но когда я пролетаю над человеческими кварталами Салин, пылающими и сгорающими от Ночного огня, и приземляюсь перед грудой развалин, бывших когда-то домом, я не ожидаю такого накала эмоций, которые меня захлестывают.
Я долго смотрю на дом — на то, что когда-то было домом.
Я не чувствую запаха жизни. Я не слышу биения сердца. Когда-то я
