поведению оттенок безрассудного малодушия, которого вам никогда не удастся уничтожить. Разве у вас хватит характера пренебречь судом общества, в котором вы родились? Лорд Байрон и тот не обладал такой твердостью. У самого кардинала де Реца ее не было. Наполеон, считавший себя дворянином, трепетал перед мнением Сен-Жерменского предместья. В вашем положении один ложный шаг может привести вас к самоубийству. Вспомните, что вы мне рассказывали месяц тому назад об искусно замаскированной ненависти к вам министра иностранных дел, возглавляющего собою целую свору из сорока четырех сыщиков, сплошь представителей высшего общества.
Не без труда произнеся столь длинный монолог, Кофф замолчал, а несколько минут спустя они уже прибыли в Шампанье, главный город Шерского департамента.
Глава сорок девятая
Префект, господин де Рикбур, принял их в бумажном колпаке, сидя один в своем кабинете за круглым столиком и доедая яичницу. Позвав кухарку Марион, он принялся обстоятельно обсуждать с ней, какие припасы есть еще в кладовой и что можно поскорее приготовить на ужин для приезжих.
– У них по девятнадцать лье в желудке, – сказал он кухарке, намекая на расстояние, которое проехали путешественники со времени их обеда в Блуа.
Когда кухарка вышла, он пояснил:
– Я сам, господа, веду все расчеты с кухаркой; благодаря этому моя жена только возится с детьми; я же, позволяя болтать этой девушке, знаю все, что у меня происходит; наш разговор целиком посвящен вопросам порядка и благочиния, и это далеко не лишнее, ибо я окружен врагами. Вы, господа, не имеете представления, сколько все это мне стоит! К примеру, у меня один парикмахер, либерал, – для меня лично, и другой, причесывающий дам-легитимисток, – для моей жены. Вы понимаете, господа, что я лично мог бы бриться и сам. У меня есть две небольшие тяжбы, которых я не прекращаю исключительно ради того, чтобы дать повод приходить в префектуру прокурору, господину Клапье, самому хитрому из местных либералов, и адвокату, господину Лебо, человеку красноречивому, умеренному и ханже, как те крупные землевладельцы, которым он служит. Я со своей должностью, господа, держусь на тонкой ниточке: если бы мне не покровительствовал немного его сиятельство, я был бы несчастнейшим из смертных. Моим главнейшим врагом является монсеньор епископ; это самый опасный противник, так как он поддерживает связи кое с кем, кто имеет возможность нашептывать обо всем ее величеству королеве, и, кроме того, письма монсеньора епископа отправляются не по почте. Дворянство не удостаивает посещениями мой салон и изводит меня своим Генрихом Пятым и всенародным голосованием. Наконец, мне приходится иметь дело и с этими жалкими республиканцами: их всего горсточка, а шуму они поднимают на тысячу человек. Поверите ли мне, господа, сыновья наиболее богатых родителей, достигнув восемнадцатилетнего возраста, не стыдятся примыкать к этой партии. Совсем недавно для покрытия штрафа, который я наложил на дерзкую газетку, попытавшуюся одобрительно отозваться о кошачьем концерте, который устроили достойнейшему заместителю генерального прокурора, молодые дворяне пожертвовали шестьдесят семь франков, а богатые молодые люди недворянского происхождения – восемьдесят девять франков. Разве все это не ужасно? А мы еще защищаем их имущество от покушений республики!
– А рабочие? – спросил Кофф.
– Пятьдесят три франка, сударь, – страшно вымолвить, – и притом сплошь медяками. Самый крупный взнос их был в шесть су; его сделал сапожник моих дочерей, имевший бесстыдство пожертвовать эти шесть су.
– Надеюсь, вы больше не даете ему заказов? – спросил Кофф, уставясь испытующим взором на бедного префекта.
Господин де Рикбур пришел в явное замешательство, так как солгать он не смел, опасаясь тайной агентуры этих господ.
– Я буду откровенен, – сказал он наконец, – так как откровенность – основная черта моего характера. Бартелеми – единственный дамский сапожник в городе… Остальные сапожники работают на женщин из простонародья… и мои дочери ни за что не хотели заказывать у них… Но я сделал ему строгое внушение.
Выведенный из терпения всеми этими подробностями, без четверти двенадцать Люсьен довольно резко сказал господину де Рикбуру:
– Не угодно ли вам, милостивый государь, прочесть письмо господина министра внутренних дел?
Префект очень медленно дважды прочитал письмо. Оба молодых путешественника несколько раз за это время переглянулись.
– Дьявольски трудная штука эти выборы! – сказал префект, покончив с чтением. – Я из-за них уже три недели не сплю по ночам. Это я-то, который, слава богу, в обычное время, ложась в постель, не слышит, как у меня спадает с ноги вторая туфля! Если я, увлеченный преданностью королевскому правительству, позволю себе применить какую-нибудь серьезную меру по отношению к моим подчиненным, я утрачиваю душевное спокойствие. В ту минуту, когда я собираюсь заснуть, угрызения совести или, в лучшем случае, тягостный диалог с самим собой, имеющий целью выяснить, свободен ли я от этих угрызений, гонит от меня сон. Вам это еще незнакомо, господин комиссар, – так величал Люсьена, желая оказать ему честь, добрейший господин де Рикбур: он называл его комиссаром по выборам, – вы еще юны душою, сударь, административные заботы никогда не нарушали вашего душевного мира. Вы никогда не находились в прямой оппозиции к населению. Ах, сударь, это очень тяжелые минуты! Потом задаешь себе вопрос: «Все ли в моем поведении было совершенно безупречно? Руководствовался ли я единственно преданностью королю и отечеству?» Вы не знаете, сударь, этих мучительных колебаний, жизнь рисуется вам в розовом свете, в дороге вас занимает причудливая форма какого-нибудь облака.
– Ах, сударь! – воскликнул Люсьен, позабыв о всякой осторожности, обо всех приличиях и терзаясь укорами совести.
– Ваша ясная, безмятежная молодость даже не имеет представления об этих опасностях; одно упоминание о них повергает вас в ужас. За это я еще больше вас уважаю, разрешите мне в этом признаться вам, мой молодой сотрудник. Ах, сохраните же надолго спокойствие честной души! Не позволяйте себе никогда в вашей административной деятельности ни малейшего поступка, я не скажу сомнительного с точки зрения чести, но сомнительного в ваших собственных глазах. Возможно ли, сударь, счастье без душевного мира? Совершив поступок, сомнительный с точки зрения требований чести, вы утратите навсегда спокойствие души.
Ужин был подан, и все трое уже сидели за столом.
– Вы убьете сон, как говорит великий трагический поэт Англии в своем «Макбете».
«Ах, подлец, ты словно создан для того, чтобы терзать меня!» – думал Люсьен и, хотя умирал от голода, чувствовал такое стеснение в груди, что не мог проглотить ни кусочка.
– Кушайте же, господин комиссар, – уговаривал его префект, – берите пример с вашего помощника.
– Всего только, милостивый государь, секретаря, – поправил его Кофф, продолжая уплетать за обе щеки с волчьим аппетитом.
Эти слова,
