знакомцы, то ли соседи к ней на постой странников разных отправляют… Да нам-то какое до них дело, сегодня одни, завтра другие…
— Может, никакого дела и нет до них, а может, и есть, — неопределенно отвечал Аввакум, проходя в комнату и присаживаясь на лавку.
Неожиданно их разговор поддержала Маринка, заявившая:
— Зато мой Тихон знает, кто они такие, но только велел пока никому не говорить о том…
Поняв, что сказанула лишнего, она с испугу прикрыла рот ладошкой, но было поздно.
— Тогда бы и молчала, коль нельзя о том сказывать, — ответил Аввакум, — А то ты как та сорока, быстро по всей слободе любую сплетню разнесешь.
— Так я же не всем, только вам, батюшка, — обиженно поджала та губы. — Если не желаете знать, то буду и дальше молчать.
— Нет уж, миленькая, рассказывай, что тебе твой Тихон этакое о них сообщил.
Маринке не оставалось ничего другого, как выложить все, что ей сообщил ее дружок, и она робко, словно бы нехотя, проговорила:
— Он сказал, будто казаки те ездят по разным городам и какую-то грамоту народу читают…
— И что в той грамоте сказано? — насторожился Аввакум, и тут вспомнил, где ему довелось встречаться с теми мужиками в косматых казачьих шапках. Это были те самые казаки, что стояли возле ворот Тюменского монастыря, где на другой день и случилось убийство патриарших переписчиков. Ему сразу стало понятно их недружелюбное отношение к нему, как к священнику, и он даже предположил, что грамота, о которой идет речь, наверняка составлена против принятия патриарших новин кем-то из людей, не желающих отходить от старой веры.
«Но одно дело — читать грамоту, а совсем другое — лишать жизни людей, неповинных в этих новшествах, — думал он, не зная, как поступить в данном случае. — Если пойти и сообщить о них кому-то из городских властей, то они, не задумываясь, схватят тех и под пытками выведают все без остатка. Но, с другой стороны, вначале нужно самому убедиться, те ли это казаки, на чьей совести лежит смерть переписчиков. Как же мне поступить? — пытался он решить нелегкую для себя задачу. — Но если они такие лихие и отчаянные, то и меня не пожалеют», — тут же пронеслось у него в мозгу.
Едва ли не впервые перед ним встала неразрешимая задача, как поступить в столь непростом случае…
— А что еще твой Тихон рассказывал? — спросил он Маринку. — Зачем они к нам в Тобольск пожаловали?
— Он и сам толком не знает, от других людей слышал… — Или не хотела выдавать своего друга, или на самом деле не знала его племянница.
— А нельзя ли мне с ними поближе познакомиться? — осторожно спросил он Маринку. — Не может ли Тихон твой меня с ними свести?
— Не знаю, батюшка, не знаю, надо его самого спросить о том.
— Так чего ждешь, одевайся да беги, узнай все ладом, это дело до завтра откладывать никак нельзя, — по-хозяйски приказал ей протопоп. — А ты, Марковна, найди какой-никакой повод, загляни к Устинье, может, она чего интересного тебе рассказывает о постояльцах своих.
Марковна вопросительно глянула на мужа, засунула мочало под лавку и, подойдя ближе, спросила напрямую:
— Выходит, в соглядайки меня отправляешь? Сроду этакими делами не занималась и сейчас не пойду. Надо тебе — иди сам. Чует мое сердце, опять ты очередную катавасию затеваешь, а расхлебывать мне придется. На кой они тебе сдались, мужики эти? Приехали, и что с того? Мало ли их туда-сюда ездит. Переночуют, а на завтра, глядишь, и след их простыл, все и забудется. Вечно тебя не своим делом заниматься тянет, будто бы больше других на тебя Господь забот разных возложил… Своих-то, видать, мало тебе еще…
Аввакума озадачил подобный ответ супруги, хотя он и предполагал, что она начнет его останавливать, будто знает наперед, чем заканчивались подобные его вмешательства в чужие дела. Но он просто не мог оставить все как есть, встретив тех самых казаков, что были каким-то образом замешаны в кровавом происшествии, случившемся в Тюменском монастыре. Именно про них говорил ему владыка Семеон перед отъездом. И вот они оказались здесь, в Тобольске. Да еще не где-нибудь, а прямехонько рядом с его домом.
Не это ли есть Божий промысел, согласно которому именно ему должно незамедлительно вмешаться в происходящее? И что может понимать женщина в делах божественных, если у нее на уме только одно — как сохранить его и семью от неприятностей и не подвергнуть всех очередной опасности. Так думал Аввакум, не слыша, что продолжает втолковывать ему Анастасия Марковна.
—… другие батюшки, как батюшки: на службу сходят и обратно домой спешат, — наконец разобрал он ее слова, — а тебя словно нечистая сила к себе влечет, не одно, так другое…
Меж тем Маринка уже собралась и, ничего не сказав, выскочила из дому, оставив протопопа и его супругу объясняться меж собой без ее участия.
— Ну, коль не желаешь сама идти, мне придется. — Аввакум решительно поднялся с лавки и начал одеваться.
— Ой, горе ты мое луковое, куда ж я тебя одного отпущу, уж лучше сиди дома, так и быть, в первый и последний раз дойду до Устиньи, может, чего и узнаю. А ты пока сам за стол садись, и детишки с тобой пущай садятся, все уже сготовлено. А я мигом вернусь, хотя и не думаю, что вызнаю что этакое…
Аввакум подошел к ней, слегка обнял, чмокнул в щеку и растроганно проговорил:
— Голубка ты моя верная, знал ведь, что не ослушаешься мужа. Поверь моему слову и на этот раз — важное то дело, о чем дознаться хочу. Всего тебе открывать пока не стану, но скажу лишь, непростые это казачки, и неизвестно зачем они сюда пожаловали. Как бы после их отъезда не случилось чего нехорошего…
— Да о чем это ты? — встрепенулась Марковна. — Коль начал говорить, рассказывай, а то мне уже не по себе стало…
— Сейчас тебе об этом знать ни к чему, а вот как все выясню, то непременно и расскажу. И не пристало тебе бояться чего, все мы под Богом ходим, и все помыслы наши в руцах его…
Первой вернулась Маринка, приведя с собой своего ухажера, который, войдя в дом и перекрестившись на образа, низко поклонился Аввакуму, когда тот благословлял его. Прошли в дом, осторожно сели рядышком на лавку, и Маринка, сидевшая рядом с Тихоном, легонько подтолкнула его в бок
