Однако «строгий выговор» Карамзина и слезы Пушкина не повлияли на их отношения: Пушкин так же часто продолжает бывать в доме Карамзиных, приезжает к ним даже после окончания Лицея, живя в Петербурге.
По преданию, записанному Погодиным, Пушкин обязан Карамзину чином, полученным при выпуске, тем, что он был выпущен не коллежским регистратором, а коллежским секретарем: «По окончании курса лицейское начальство, сердитое на Пушкина (он писал на всех эпиграммы и досаждал насмешками), присудило ему последний класс, 14-й. Карамзин вступился перед директором, говоря: как же вы хотите выпустить его последним, если сам Бог отличил его дарованиями, всем известными, — и Пушкин получил десятый класс».
Между тем Карамзина не оставляют мысли о возвращении в Москву. Из Петербурга московская жизнь кажется ему еще более привлекательной. На жалобы Дмитриева, что в Москве ему одиноко, бледно и скучно, он отвечает: «Приезжай на время сюда: ты возвратишься спокойнее и довольнее в Москву. Говорю по собственному искреннему, глубокому чувству. Меня еще ласкают; но московская жизнь кажется мне прелестнее, нежели когда-нибудь, хотя стою в том, что в Петербурге более общественных удовольствий, более приятных разговоров. Ты знаешь и свет и двор лучше меня, думаю; но время изглаживает, ослабляет впечатления. Люби, люби Москву: будешь веселее». В другом письме ему же он пишет: «Типографские дела мои идут медленно, к моему немалому сожалению: потому что мне хочется возвратиться в Москву еще с глазами и с ногами, чтобы видеть, слышать тебя и гулять в твоем саду».
Он планирует на вырученные от «Истории…» деньги приобрести домик в Москве, «на свои деньги», — подчеркивает он в письме Малиновскому, а в письме Дмитриеву так представляет свое будущее: «Я думаю о Москве! Готовь местечко в своем саду, где нам пить чай и мирно беседовать вдвоем или втроем. Ось мира будет вертеться и без нас. Поблагодарю Бога, когда с целым семейством и к целому другу московскому возвращуся, и буду в состоянии купить домик, а для роскоши и землицу для огородов под Москвою».
Но в течение лета все менее официальными становились отношения царя и историографа, разговоры — более продолжительными, император несколько раз, не предупредив, по-соседски, не встретив Карамзина во время прогулки, заходил к нему в китайский домик. Об одном из таких посещений Карамзин пишет Дмитриеву 21 августа: «Мы сидели дома с арзамасцами, и вдруг говорят: „Император!“ Гости разбежались, и я едва успел встретить августейшего в передней комнате… Он спрашивал, зачем не хотим ехать в Москву? и позволил нам, если будем живы, встретить его весною в Царском Селе».
Вопрос Александра о Москве был вызван тем, что в декабре 1817 года исполнялось пять лет со времени изгнания наполеоновских полчищ с территории России. Эту дату предполагалось отметить торжествами в Москве. Кроме обычных молебнов, парада, балов, приемов, народного гулянья намечалась торжественная закладка на Воробьевых горах обетного благодарственного за избавление от нашествия двунадесяти языков храма во имя Христа Спасителя и открытие на Красной площади памятника спасителям России в Смутное время Минину и Пожарскому. На торжества должны были прибыть в Москву двор и гвардия. Подготовка и разговоры о торжествах и отъезде двора в Москву начались уже с января. Вдовствующая императрица была удивлена, когда Карамзин, по своему положению почти обязанный ехать со двором, отказался, отговорившись слабостью жены, только что родившей. Но в письмах друзьям он сознавался, что, кроме трудностей поездки с детьми, его удерживало в Царском Селе «при корректурах» желание скорее окончить печатание «Истории…».
Вдовствующая императрица попросила Карамзина составить для нее список наиболее интересных московских достопримечательностей, так как во время пребывания в древней столице хотела бы «увидеть ее старину».
Карамзин вместо списка написал обширный очерк о памятных местах Москвы и ее окрестностей — «Записку о московских достопамятностях».
Во времена Карамзина не существовало слов «краевед», «москвовед», предпочитали выражаться более возвышенным стилем: «певец Тавриды», «певец Кубры». Карамзина с полным правом можно было бы назвать «певцом Москвы». Тема Москвы вошла в творчество Карамзина с самых первых его произведений. «Бедную Лизу» он начинает описанием панорамы Москвы, открывающейся с высокого берега Москвы-реки от Симонова монастыря. Созданный им замечательный пейзаж был первым художественным литературным пейзажем Москвы, притом такой огромной эмоциональной и художественной силы, что москвичи словно прозрели, увидев, как красив их город. С «Бедной Лизы» пошел обычай любоваться видами Москвы, они вошли в моду, художники начали их писать, и картинами, изображающими Москву, как встарь прославленными во всем мире русскими мехами, одаривали иностранных владетельных особ и послов.
Карамзин остро ощущал одну из главных особенностей и внешнего облика Москвы, и характера москвичей — присущую Москве живую связь истории и современности, которая проявлялась в восприимчивости ко всему новому, к развитию, к прогрессу во всех областях жизни и быта и в то же время в уважении к вековым обычаям, традициям: на Красной площади седые стены Кремля прекрасно гармонировали с ампирной колоннадой торговых рядов, а страсть к сказкам про Бову и Еруслана Лазаревича не мешала с удовольствием и восторгом читать Вольтера. Таким гармоничным сочетанием современности и живой памяти о прошлом пронизана «Бедная Лиза»; современный вид Симонова монастыря вызывает у автора воспоминания о его истории.
Карамзину было легко и приятно писать «Записку о московских достопамятностях». Он писал, вспоминая, как в юности они с Петровым исходили всю Москву и ее окрестности, как потом он любил один совершать такие экскурсии, отыскивая следы прошлого.
«Записка о московских достопамятностях» — это, по сути дела, первый в москвоведении историко-культурный путеводитель по Москве. В нем Карамзин как бы вел читательницу по милым его сердцу местам, рассказывая о современном их облике, попутно сообщал исторические сведения; и все, о чем бы он ни писал, — о Кремле или Сухаревой башне, Симоновом монастыре или Немецкой слободе, — как бы освещено его любовью к Москве. Карамзин писал «Записку…», не обращаясь ни к документам, ни к справочникам. «Я писал на память, — поясняет он в „Записке…“, — мог иное забыть, но не забыл главного». Москва действительно была у него в сердце.
Именно в «Записке о московских достопамятностях» Карамзин высказал четко и определенно свое мнение о государственном статусе Москвы: «В заключение скажем, что Москва будет всегда истинною столицею России. Там средоточие царства, всех движений торговли, промышленности, ума гражданского. Красивый, великолепный Петербург действует на государство в смысле просвещения слабее Москвы, куда отцы везут детей для воспитания и люди свободные едут наслаждаться приятностями общежития. Москва непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей. Ее полуазиатская физиогномия, смесь пышности с неопрятностию, огромного с мелким, древнего с новым, образования с грубостью представляет глазам наблюдателя нечто любопытное, особенное, характерное. Кто был в Москве, знает Россию».
Карамзин писал «Записку о московских достопамятностях» не для печати, а как частное письмо, поэтому мог позволить себе больше свободы в высказываниях. Рассказывая о Симоновом монастыре, он пишет о том, как монастырь связан с его писательским успехом: «Близ Симонова есть пруд, осененный деревьями и заросший. Двадцать пять лет пред сим сочинял я там „Бедную Лизу“, сказку незамысловатую, но столь щастливую для молодого автора, что тысячи любопытных ездили и ходили туда искать следов Лизиных». С таким же очень личным отношением пишет он о Донском монастыре: «Немногие из тех, которые провели большую часть жизни в Москве, смотрят равнодушно на Донской монастырь, почти все приближаются к нему с умилением и слезами, ибо там главное кладбище дворянства и богатого купечества. Жить долго есть терять милых. Там некоторые эпитафии младенцев сочинены мною… Но гробы детей моих не имеют эпитафий».
