В отчете для генерального прокурора Лангфельд не счел необходимым также указать причины шока, пережитого Гамсуном, а следовательно, и его раздражительности. Дело в том, что его поместили в палату для буйных. Она была очень тесной, с глазком в двери. Путь в нее лежал через зал, в котором обычно находились около десяти пациентов с различной степенью нервных расстройств которые иногда здесь спали и именно здесь проводили большую часть своего времени.
В отчете Лангфельда цитируется следующая запись от 20 октября, сделанная одной из медсестер: «Пациент в хорошем настроении, вежлив и приветлив». Он при этом опустил целый абзац из записей в медицинской карте, где одна из сестер пишет прямо противоположное: «На предложение побрить пациента тот рассердился, начал возмущаться, заявляя, что привык бриться по воскресеньям и что так и должно быть. Медсестра обратила внимание пациента на то, что по воскресеньям здесь никого не бреют. „Может быть, и так“, — возразил пациент, отказался от бритья и продолжал читать».
26 октября состоялась очередная беседа Гамсуна с профессором Лангфельдом, в ходе которой Гамсун рассказал в том числе о своем детстве и о пребывании в доме дяди; в своем отчете профессор приводит цитату из рассказа Гамсуна о своей жизни: «На моем теле до сих пор есть отметины от его щипков». Потом Лангфельду удалось перевести разговор на политику. И вот что он услышал: «Гитлер — это просто хамовитый тип. Постоянно твердил „я“ да „я“. Геббельс, безусловно, яркая личность, очень приятный человек. А Гитлер производил впечатление подмастерья маляра».
29 октября Лангфельд записал, что Гамсун по-прежнему находится в хорошем расположении духа. При этом он проигнорировал записи, сделанные медсестрой отделения, которые свидетельствуют о том, в каких трудных условиях пришлось находиться Гамсуну и как прекрасно он справлялся с ними: «Пациент горячо поблагодарил за обед. Потом он получил передачу — баночку с мазью. Медсестра попросила отдать ей бечевку, которой был перевязан сверток, а пациент стал отказываться вернуть ее. Он сказал, что у него самого есть нечто, что он хотел бы перевязать этой бечевкой. Когда сестра указала ему на то, что это противоречит внутреннему распорядку, он засмеялся и заметил, что вешаться отнюдь не собирается. Он попросил также разрешения ложиться спать чуть позднее, а то ночь кажется ему такой долгой, на что медсестра указала, что он должен отходить ко сну ровно в 19.00, и никак иначе. „Хорошо“, — сказал он».
31 октября состоялась последняя беседа Лангфельда с Гамсуном, перед тем как профессор должен был написать свое заключение. Если судить по его записям, речь шла исключительно о политике. Лангфельд отметил, что у Гамсуна стали возникать некоторые новые идеи, которые явно шли вразрез с прежними, он пишет: «Постепенно у него закралось подозрение, что у немцев были планы так же жестоко управлять Европой, как если бы это делали англичане. Гамсун пришел к выводу, что в конечном итоге хорошо, что немецкий режим прекратил свое существование . „Хорошо, что я остался в стороне. Хотя, что толку в этом“».
Времени у Лангфельда не оставалось. Фактически он действовал уже противозаконно, когда на следующий день отправил письмо генеральному прокурору, в котором рекомендовал провести полное медицинское освидетельствование Гамсуна, для того чтобы наиболее точно установить, как далеко зашло к 1940 году ослабление его умственных способностей.
В подкрепление своей позиции профессор выдвинул два аргумента. Во-первых, неврологическое обследование показало, что Гамсун страдает склерозом. Во-вторых, он подавлен, не проявляет интереса ни к самому себе, ни к событиям вокруг, часто разговаривает сам с собой, засыпает посреди дня.
Следует подчеркнуть, что ни один журналист в это время не был допущен в клинику, некому было засвидетельствовать, что поведение Гамсуна было гораздо более многообразным.
В комнате у Гамсуна была книга «Манана», написанная вторым мужем Сесилии Хансом Андреасеном. Потом, через много лет, профессор Лангфельд, к своему изумлению, обнаружит, что его восьмидесятишестилетний подопечный страдал ослаблением умственных способностей не более, чем он сам и другие врачи и сестры. На последних пустых страницах книги своего зятя Гамсун вел тайный дневник.
Жизнь среди психически больных людей становилась невыносимой. 29 октября Гамсун записал в своем дневнике: «Сегодня закончились две недели, проведенные мною здесь. Пациент выписывается. Его состояние хуже прежнего, но он очень доволен». На следующий день он вывел каракулями выражение, касающееся того, как здешний персонал будил пациентов: «Они шарили по мне руками».
6 ноября, узнав, что его задержат в клинике еще на какое-то время, он следующим образом описал свое существование: «Три закрытых двери, которые надо миновать, чтобы дойти до моей „комнаты“, три запертые двери, чтобы выйти обратно. Здесь находятся три камеры, одна из которых — моя. В каждой крохотное застекленное окошко на стене. Если им что-то нужно от пациента, в окошке на стене появляется голова».
10 ноября дрожащей рукой он записал то, что услышал от Лангфельда во время разговора с ним: «Не ранее Рождества». На следующий день записал свою реакцию на это: «Черное воскресенье, ужасно»[478].
Итак, на вопрос, кто приложил руку к тому, чтобы признать Гамсуна недееспособным, ответ может быть следующий: во-первых, органы правосудия, которые в течение нескольких суток незаконно держали его в больнице; во-вторых, присяжный адвокат представлял его однозначно в плохом свете; в-третьих, Лангфельд, нарушивший этические принципы врача, а возможно, и закон.
А тут на Гамсуна обрушилось и нечто более серьезное, чем то, что он воспринимал хуже грозившей ему тюрьмы, и из-за чего он даже заявил, что его подвергли пытке.
Что же произошло?
Борьба и предательство
Ему предстояло оставаться в психиатрической клинике по крайней мере до начала января. Именно это сообщил Гамсуну главный врач Габриель Лангфельд, между прочим, за два дня до того, как дал согласие на судебный процесс над Гамсуном.
Не будем забывать, что в клинику писатель был доставлен полицией, потому что норвежские власти с самого начала хотели, чтобы его политические взгляды стали сферой психиатрии.
В соответствии с требованиями закона были назначены два эксперта. Гамсуну легко было общаться с Эрнульфом Эдегордом, с которым у него состоялось несколько бесед. Эрнульф Эдегорд заведовал другой психиатрической клиникой в Осло, и он был отнюдь не такой суровой и авторитарной личностью, как доктор Лангфельд.
Верный своей натуре, Гамсун воспринимал этих двух людей как антиподов.
Конечно же, как и на Лангфельде, так и на самом Гамсуне лежит ответственность за то, что их беседы превратились в серию конфликтов между двумя сильными личностями, между двумя мужчинами. Но при этом только у одного из них было право вводить правила игры и требовать их неукоснительного исполнения. Ситуация была вопиюще неравной. Лангфельд, облаченный в белый халат и окруженный подчиняющимися ему врачами и сестрами, обладал всей полнотой власти над Гамсуном и разными способами постоянно давал ему понять, что тот всего-навсего один из пациентов его клиники, а это была именно та роль, на которую Гамсун менее всего годился.
