Примерно через три месяца после смерти Мохини Радж умер от смертельного укуса змеи. Его укусила его собственная красавица-кобра. Я всегда вспоминаю его, как героя из древних времен, который думал держать у себя огромную блестящую кобру для ловли крыс. Его бронзовое тело отсвечивало в лунном свете, все его секреты выплывали наружу. Я никогда не забуду случай, когда он сказал мне: «Следи за мной», — и приблизился к этой раскачивающейся живой черной опасности, чтобы поймать ее, словно это была какая-то игрушка. Помнишь, что он ответил на мой вопрос: «Кусают ли заклинателя змей его собственные змеи?» «Да, — ответил он, — если он сам хочет быть укушенным».
Я часто думаю, что внутри меня существует мое зеркальное отражение. Безответственный, неблагоразумный парень, который делает все, что я сам делать боюсь. Я жил с ним много лет, и он через твоего мужа рассказывает мне о жизни его жуткого старшего брата. Не знаю, замечала ли ты его когда-нибудь, скрывающегося внутри. Наверное, не замечала. Они хитроумные ублюдки. Когда я кричу «Нет, Нет, Нет!», он с яростным ликованием кричит наоборот: «Тен, Тен, Тен!» Когда за окном начинают кричать петухи, и я поворачиваюсь, чтобы идти домой, это именно он озорно подмигивает скульптурным осколкам женщины у бара и, растягивая слова, как мне кажется, очень неразумно произносит: «Неужели ты дашь этим головушкам пропасть понапрасну, без применения?»
Я просыпаюсь в ярком свете утра на единственной вдавленной подушке подо мной, с пальцами, липкими от мармелада, с перемешанными, невообразимо убогими воспоминаниями и признательной мыслью: Слава Богу, я оставил свой кошелек у администратора гостиницы. Пару раз, когда я отодвигаю свой стакан и пьяно решаю «хватит», он прикуривает еще одну сигарету, поднимает руку и заказывает еще один виски. «Без льда», — говорит он бармену. А потом тащит меня в какие-то задние переулки, куда отказываются заезжать даже таксисты. От стены отделяется молодая девушка и проводит указательным пальцем по моему лицу. Она знает меня. Она помнит меня по прошлому разу.
В Таиланде ты можешь купить что угодно. Это просто, и за свою жизнь я купил множество вещей. Поскольку ты моя племянница, и я пока еще не пьян, нет необходимости говорить о них всех, хотя я должен тебе сказать, что одна из них — героин. Не знаю почему, но моим одурманенным мозгам кажется, что мой опыт каким-то образом важен для тебя. Я сидел на кровати в своем гостиничном номере и рассматривал шприц, иглу и коричневую жидкость внутри. Я подробно обследовал себя. Был ли это еще один опыт, который можно добавить в сборник воспоминаний о всяких моих странностях, или привычка, которая будет властвовать надо мной? Раньше я ничему не говорил «нет», но героин — дьявольская машина. Вы заходите в нее с одной стороны и выходите с другой, изменившимся до неузнаваемости. Конечно, моя страдающая навязчивыми идеями личность могла бы бросить меня в неистовство пагубных склонностей. Я бы вышел из этой машины опустившимся, с землистым цветом лица, заблеванным и с диким взглядом. Я видел таких на железнодорожных станциях: закисшие глаза, сморщившиеся лица, на которых нет ничего, кроме неутолимой жажды следующей дозы. А может быть, такой была моя судьба?
Я колебался, но в конце концов мог рассчитывать только на свою слабость. Перспектива превращения в тупые отбросы была не соизмерима с маниакальной тягой к новым ощущениям, к саморазрушению. Я затянул руку вверху ремнем, затем поискал и легко нашел у себя толстую зеленую вену. Санитарные инспекторы знают лучшие места, где их искать. Я дал игле проскользнуть мне под кожу и закрыл глаза. Мгновенно наступило ощущение тепла, за которым сразу же последовал такой наплыв спокойствия, какого я раньше никогда не испытывал. Жизненные проблемы действительно перестали иметь значение. Я дал себе погрузиться в бездну. Теплую, темную, мягкую и неописуемо сказочную. Я падал и падал, и падал бы еще глубже, если бы не проплывшая передо мной фигура. Кутуб Минар, моя давно умершая кошка, пристально и бесстрастно смотрела в мои глаза. Единственное женское существо, которое я любил всем сердцем. Возможно, она была единственной из тех, кого я встречал, у кого было теплое тело и холодные губы. Теперь… если бы я встретил такую женщину, я бы отдал себя ей так же, как главный самец-бабуин с готовностью и страстью вытягивается на земле, безвольно разбросав от воспоминаний о пережитом наслаждении свои лапы, и ждет, когда главная самка будет ублажать его.
Кошка жалобно мяукала, как от боли. Наркотик, от которого я спал, налил мои руки свинцом. Вдруг появилась Мохини. Я в изумлении уставился на нее. Со дня ее смерти я только слышал ее голос, но никогда не видел. Она стояла передо мной, такая же осязаемая и такая же реальная, как кровать, на которой я лежал. В глазах ее блестели слезы. Затем начали меняться цвета. Повсюду вокруг нее появлялись самые яркие краски, которые сливались между собой и исчезали. Мерцающие цвета, которых я никогда не видел, о которых думал, что они могут быть только у стрекоз и золотых рыбок. Я ощущал странную боль, боль потери. Я не мог избавиться от этих видений. Они расплывались, превращаясь в одно целое, и я уже не мог оттолкнуть их от себя. Меня захлестывал стыд.
Когда Мохини протянула руку и положила ее на мою голову, я почувствовал тепло ее кожи. Может, я умер? Я подумал, что такое могло произойти, поэтому попробовал слегка пошевелить головой, и ее рука соскользнула мне на лицо. Я чувствовал ее мягкую руку на своих щеках. Эти яркие цвета задвигались и слились на заднем плане. Я услышал религиозные песни, которые пожилые люди поют на похоронах. Голоса эти доносились не снаружи, они были в моей голове. Это были те жуткие песни, которые я всегда ненавидел, песни, которые напоминают звук стаи чаек, причитающих и плачущих, выклевывая глаза у мертвых моряков. Какая невероятная тяжесть в груди! Я смотрел в глаза моей умершей сестры. Я уже и позабыл, какими зелеными они были. Неожиданно Мохини улыбнулась, и я услышал страшный шипящий звук, как будто я стоял слишком близко к краю железнодорожных путей, когда по ним проносится скорый поезд.
Тяжесть в груди исчезла. Ушли краски, и она тоже ушла. Снаружи было уже темно. Я услыхал, как внизу на улице оживают палатки, в которых продавали разную еду. Звон тарелок и грубые голоса торговцев. В мое открытое окно вливался незамысловатый аромат дешевых ингредиентов: чеснока, лука и кусочков мяса, шипящих в жиру. Я почувствовал голод. В моей руке по-прежнему был окровавленный шприц. Я вынул его и с любопытством посмотрел на темную кровь. Я никогда не повторю этот опыт. Мохини сделала это невозможным.
Как сказал Бальзак: «Дядя по своей природе — веселый пес». Я клоун, пляшущий на краю пропасти, и все же я говорю тебе это сейчас, хотя ты — как и я — все равно меня не послушаешь: не заходи в эту машину, потому что с другой стороны ты выйдешь такой, что помочь тебе будет нельзя.
Не делай этого, Димпл.
Я зашел в кабинет к хирургу, и он сказал мне: «Как? Ты еще жив?» Он не мог поверить, что тело, с которым так плохо обращаются, еще живо. Димпл, ты не переживешь попадания в эту машину. Оставь его. Оставь гадюку в джунглях. Оставь ребенка в джунглях, потому что гадюка наверняка не причинит вреда своему собственному ребенку. У Ниши хороший гороскоп. Она сделает в своей жизни много замечательных вещей. Сейчас спасай себя, моя хрупкая, моя дорогая Димпл. Я вижу плохие вещи в твоем гороскопе, и по ночам демоны посылают мне сны, в конце забрызганные кровью. Там я снова семилетний мальчик и прячусь за кустами, наблюдая, как мать Ах Кау режет свинью. Паника, крики ужаса, бьющая фонтаном кровь и это незабываемое зловоние. В моих снах ты идешь под кровавым дождем. Я кричу, ты поворачиваешься и бесстрашно улыбаешься; зубы твои красные от крови. Я боюсь за твое будущее. Оно залито кровью. Уходи, Димпл.
