— Молчание — знак согласия, — изрек Ванг, уже неофициально обращаясь к Вождю, у которого была такая мина, будто он прослушал, к примеру, речь Хусьтанского на каком-нибудь полковом празднике. А прошел он через следующий ряд состояний: в минуту, когда услышал смертный приговор, преподнесенный ему в столь оригинальной форме, он испытал удивительное чувство, точно во все нервные окончания ему вдруг воткнули раскаленные булавки — нет, скорее, как если бы из всех этих окончаний вырвался ток — огни святого Эльма или что-то вроде. Было больно. На руках он отчетливо видел фиолетовые огни. Взглянул вперед и сквозь большие окна разглядел солнечный, осенне-полуденный парк: это была не реальность — словно некий злой дух показал ему в кривом зеркале чистый экстракт чарующих воспоминаний невозвратимого прошлого. Он смотрел на это, как на минувшее... Ужасающий пейзажный сантимент рванул ему кишки болезненной судорогой. Никогда... Хо-хо — такая минута — это вам не битва. Все силы он послал на фронт — фронтом была маска. Он не дрогнет и дрогнуть не может. А вот движение бровями можно себе позволить. — Чрезмерное окаменение даже не хорошо — оно может выдать. На эту картину тут же наплыл другой образ — жены и дочери. Он увидел маленькую Илеанку — как она ест кашку на высоком стульчике, на фоне темного интерьера столовой, а склонившаяся над ней «святая мученица Ганна» что-то ей шепчет. (Так оно и было в этот час.) Нет — не в том следовало искать спасения — там была слабость — Жолибож и пеларгонии (уж это непременно). Чем-то вроде опоры была только Перси — та, что притворялась перед китайцами его женой. Она как раз упала в обморок, и двое китайских штабняков, абсолютно похожих друг на друга, с научным знанием дела приводили ее в чувство. Коцмолухович еще раз «взбодрил мозги шпорой воли» и задержал убегающее тело на краю смердящей пропасти, где затаились страх и бесчестье. «А может, лучше было погибнуть под огнем?» Ужасное сомнение — как оно там было, с этим человечеством. Отваги ему всегда было не занимать — но тут иное дело — Джона Сильвера, и того тошнило при мысли о петле. Гм — обезглавливание — почти что «ganz Pomade»[231]— одно другого стоит. И вдруг на месте, где только что сидела Перси, Вождь явственно увидел п р о з р а ч н у ю, бородатую, неопрятную фигуру Нехида-Охлюя — первая в жизни галлюцинация (не считая видений под давамеском). Но мозг, уже пришпоренный усилием воли, выдержал и этот удар. Никто не мог оценить — квартирмейстер смотрел на призрак, как на стул — средь бела дня. Нечто поистине адское. Ему вспомнилось, как когда-то, еще маленьким, изволите видеть, «карапузом» он смотрел шекспировского «Макбета» с иллюстрациями де Селюза. Эту книгу показывал ему — конюшенному мальчишке — Храпоскшецкий, который был младше его, — брат того, что погиб нынче утром в отчаянной кавалерийской атаке на пулеметы 13-й дивизии. Квартирмейстер помнил, как он боялся темно-прозрачного духа Банко и как заснуть потом не мог из-за упорно возвращавшегося видения. Дух исчез. А когда Ванг закончил речь, Вождь рассмеялся в тишине своим «gromkim» кристальным смехом. В этом не было никакой истерики — только молодость. (Он давно уже душил в себе этот смех — со времени сватовства старого «чинка» за его жену. Ха-ха! — c’est le comble[232]. Он решил не выводить беднягу из заблуждения — «pust’ razbierut potom». Вот будет потеха.) Все посмотрели на него. Перси очнулась и, поддерживаемая китайскими офицерами, стуча зубами, вернулась в зал. В тишине было слышно, как ее жестокие зубки звякнули о гулкий хрусталь чаши, которую подал ей начштаба Пинг. Коцмолухович встал и произнес голосом свободным и легким — «кавалерийским» (по-французски):
— Господин маршал Ванг, слишком много чести, чтобы отказаться: «Sliszkom mnogo czesti, cztob otkazatsia», — как сказал секундантам один наш офицер в 1831 году, когда его вызвал на дуэль Великий Князь. Да ничем бы это и не помогло. Я принимаю комплименты Вашей Милости (Votre Eminence) с глубоким пониманием законов истории. Может, ты и прав, маршал Ванг, я опасная бестия, наделенная таинственными рефлексами, — таинственными и для меня самого. Разве сегодняшнее утро — тому не доказательство? Если б не этот мой последний вольт, ты потерял бы три четверти стянутых сюда войск. В конце концов вы победили бы числом. А плана моего вам не узнать, потому что он — вот здесь. — (Тут он стукнул себя по лбу, имитируя звук широко известным способом: свинским полухрюком где-то между носом и горлом. — Китайцы оторопели.) — Но ни единой бумажки я не писал. Из меня вышел бы неплохой начальник штаба в вашей войне с Германией — не в обиду вам будь сказано, генерал Пинг, — добавил он, кланяясь желтой, невзрачной молодой мумийке. — Потому что немецких коммунистов без боя вам не взять. Нас погубило отсутствие внутренней идеи — идея-то у нас была, но только навязанная извне. Ну а вдобавок там не удалось бы вывести такой экземпляр, как я. Но даже если бы теперь, мандарин Ванг, ты даровал мне жизнь, я бы этого дара не принял и влепил бы себе карамельку в лоб вот из этого браунинга, который получен от царя Кирилла и который я передаю в твои руки. — Он положил маленький черный пистолетик перед прибором китайского сановника и сел. Никто больше об этом не говорил, хотя тема была неплохая. («Каждый что-то стыдливо скрывал под своими бровями», — добавил бы поэт.) Говорили о механизации без утраты культуры, о механизации самой по себе, о механизации самих процессов механизации и о том, что будет, когда будет все механизировано. Бедный гениальный смертник всех поразил «язвительностью» и остроумием своих замечаний. А когда крысиные хвосты в соусе из тушенных под помидорами клопов были съедены и эта гадость была запита отличной рисовой водкой с розовой водой, мандарин Ванг встал и сказал:
— Теперь пора. — Коцмолухович попросил его на пару слов в сторону:
— Единственная моя просьба, господин маршал, — полчаса разговора с моей женой наедине. Кроме того, я должен написать два письма — первой жене и дочери.
— Ну разумеется, генерал, — дружелюбно произнес Ванг. — Ха — так у вас есть еще и первая жена? — заинтересовался он. — Это замечательно, это замечательно. Я не знал, что дочка от первой... Но это ни в чем, того, не меняет наших планов?
— Да ни чуточки. Где?
— Там, в павильоне. — Он по-свойски похлопал Коцмолуховича по спине. Этот необычный для китайца жест растрогал всех почти до слез. Но офицеры квартирмейстера не смели к нему подойти. Возникла какая-то непреодолимая дистанция или таинственная стена — ни с места. Он тоже к ним не хотел. Что тут болтать в такую минуту. Держаться надо — вот и все. Другое дело — Перси, которая как раз беседовала с Зипом и начальником китайского штаба о только что пережитых кулинарных впечатлениях. — Вы крепкий парень, генерал, — продолжал маршал. — Жаль, что вы не родились китайцем. Если б вы получили другое воспитание, вы бы стали действительно великим человеком. Но так, как есть, — я вынужден. Ничего не поделаешь.
— Куда?
— Я сам вас провожу.
— Пойдем, Перси, пофлиртовать у тебя будет время вечером. — Они прошли дальше, в маленький павильон в стиле рококо.
