Книга Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич

Не вникая в вопрос о том, является ли роман произведением искусства (для меня — нет), — я хочу затронуть проблему отношения писателя к своей жизни и окружению. Роман для меня — это прежде всего описание определенного отрезка действительности, вымышленного или подлинного, — неважно, действительности в том понимании, что главным в ней является содержание, а не форма. Это не исключает, разумеется, самой невероятной фантастичности темы и психологии действующих лиц — речь лишь о том, чтобы читатель был принужден поверить, что все было или могло быть именно так, а не иначе. Это впечатление зависит и от способа изображения, то есть от формы отдельных частей и фраз, и от общей композиции, но художественные элементы не образуют в романе формального целого, непосредственно воздействующего своей конструкцией; они служат скорее усилению жизненного содержания, тому, чтобы внушить читателю чувство реальности описанных людей и событий. Конструкция целого в романе, по моему мнению, второстепенна, возникает как побочный продукт описания жизни и не должна деформирующе влиять на действительность, отвечая чисто формальным требованиям. Конечно, лучше, чтобы конструкция была, но ее отсутствие не является принципиальным недостатком романа в отличие от произведений Чистого Искусства, где без формальной ценности целого не может быть речи о художественном впечатлении, где в случае ее отсутствия нет произведения вообще, а в лучшем случае есть определенным образом претворенная реальность и хаос не связанных меж собой чисто формальных элементов. Поэтому роман в своей независимости от законов композиции может быть всем: от непсихологических похождений, представленных извне, до произведения, граничащего с философским либо общественным трактатом. Разумеется, в нем должно что-то происходить: идеи и их борьба должны быть показаны на живых людях, а не развешены на манекенах. Если этого нет, то лучше написать брошюру или трактат. Убеждение, будто роман обязательно должен ограничиться изображением замкнутого отрезка жизни, когда автор с шорами на глазах, словно пугливая лошадь, избегает всех действительных и даже м н и м ы х отклонений от темы, кажется мне неверным — за исключением графоманского вздора и никому не нужного плоского изображения неинтересных людей, оправданны даже величайшие отступления от «темы». Стремление подлизаться к самым низким вкусам рядовой публики, боязнь собственных мыслей и неодобрения клики превращают нашу литературу (за малыми исключениями) в теплую водичку, от которой тошнит. Верно утверждает Антоний Амброжевич: у нас литература была только функцией борьбы за независимость — с моментом же достижения независимости литературе, кажется, приходит конец — и надежды нет. Прошу не подозревать меня в мегаломании и желании внушить публике, будто мои романы идеальны, а все остальное ерунда. Я далек (и даже очень) от этого. Но я утверждаю, что нынешняя критика из ложно понятого чувства общественного долга и желания привить малые добродетели малым людям не хочет видеть опасных проблем и их возможных решений и решительно тормозит развитие большого стиля в литературе. Все нежелательное программно замалчивается либо плохо понимается и интерпретируется. Фальшь и трусость характеризуют всю нашу литературную жизнь, а те, кто даже справедливо обрушивается на разные неприятные явления (например, Слонимский), бессильны из-за намеренного антиинтеллектуализма и отсутствия понятийных основ. Умственная малограмотность большинства критиков, отсутствие у них какой-либо определенной системы оценочных понятий, отсутствие интеллектуального стержня в соединении с продукцией посредственностей и затопившими рынок переводами заграничного барахла создает грустную картину литературного упадка. Что можно требовать от публики, если критика ниже ее среднего уровня. Я не буду здесь сражаться за общие идеи с отдельными критиками (полемика с ними будет развернута в моей брошюре под названием «Последняя пилюля для „врагов“») — хочу поставить только один вопрос: соотношение частной жизни автора и его произведения.

Во вступлении к «Прощанию с осенью» я написал дословно следующее: «То, что пишет Кароль Ижиковский, мой второй неприятный «враг», о восприятии критиками произведений искусства через личность автора, вполне справедливо. Копаться в личности автора в связи с его произведением бестактно, неуместно, не по-джентльменски. К сожалению, каждый может столкнуться с подобным свинством. Это крайне неприятно». В ответ на это заявление я встретился со следующей реакцией на мой роман. Эмиль Брайтер озаглавил свою рецензию «псевдороман», а в конце ее подчеркнул, объясняя тем, кто не понял цели такого заглавия, что моя книга — «исповедь». Он предусмотрительно не добавил слова «идейная», чтобы его можно было истолковать двусмысленно. Таким образом, всякий заурядный читатель думает (и на это рассчитывает г-н Б., желая досадить и навредить мне), что я просто-напросто описываю факты из своей жизни, о которой у г-на Б. есть некие таинственные сведения. Получается, что это я, нанюхавшись кокаина, был изнасилован каким-то графом, что я был на содержании у одной богатой еврейки на Цейлоне, что я накормил медведицу в Татрах кокаином и т. п. Меня не заподозрят в том, что я был расстрелян коммунистами, ибо в Польше нет Советов, и я, к сожалению, жив и пока что продолжаю писать. На фоне таких рецензий и сплетен мне приходится встречаться с высказываниями такого рода: некая дама, когда я закончил ее портрет, заявила: «Я так вас боялась, думала, как же я выдержу целый час с таким страшным (!) человеком — а оказалось, что вы вполне нормальны и даже хорошо воспитаны». Матери опасаются заказывать портреты своих дочерей в моей фирме, и даже взрослые мужчины садятся позировать с растерянным видом, словно ожидая, что вместо того чтоб рисовать, я по меньшей мере начну вдруг вырывать им зубы или выкалывать карандашом глаза. Второй факт: Кароль Ижиковский (его книгой «Борьба за содержание» я подробно займусь в вышеупомянутой брошюре) написал нарочито двусмысленную рецензию. Он употребляет понятие «гениальный графоман» (это звучит как квадратный круг, а то и похуже) и использует слово «цинизм» в неясном для простого человека значении, а затем добавляет (именно он, с декларацией которого я соглашался в процитированной выше фразе), что в основе моего романа слишком много моих личных переживаний. На каком основании эти господа осмеливаются измышлять такие вещи? На основании мерзких сплетен обо мне? Они могут что-то предполагать — Бог с ними, — но излагать свои предположения в литературно-критических текстах — верх наглости. У меня создалось впечатление, что в этом случае для меня сделано исключение — ни о ком другом ничего подобного мне читать не доводилось. Я не могу отказаться от своего определения их деятельности, поскольку эти господа сами, так сказать, «подставляются» под него. Ведь реализм какого-либо описания вовсе не предполагает непосредственного копирования действительности — он может быть, например, доказательством реалистического таланта автора. Но когда речь идет обо мне, то даже то, что могло бы быть комплиментом, коварно превращается в упрек, к тому же чисто личный и голословный, и вредящий мне в жизни. Как же это назвать иначе? Все это тем более странно, что ни один факт в «Прощании с осенью» не соответствует действительности. Разве что эти господа рассчитывают на то, что опороченный перед публикой автор прекратит писать или перестанет свободно высказываться — с ущербом для своего труда. К подобным, хотя и менее досадным явлениям относится изготовление паштета из произвольно выбранных цитат, причем высказывания «героев» умело смешиваются со словами автора, а фальсифицированный таким образом текст выдается за его идеологию. Можно не хвалить автора, но бороться с ним надо честно — с этим у нас, однако, большие трудности. «Почто с дурнями задаваться», как говорил Ян Мардула. Но лучше уж дурень, чем сознательно недобросовестный критик. Хотелось бы верить по крайней мере в добрую волю, но и это часто совершенно невозможно. Нет автора, который бы не использовал интроспекцию и наблюдения за другими людьми в своем романе. Ведь способность воображать состояние вымышленных личностей и способность к транспозиции действительности, при которой незначительный факт может служить центром, вокруг которого кристаллизуется вся концепция, являются основными качествами романиста. Трудно себе представить, чтобы тот, кто живет в определенной среде, не получал от нее пищи. Все дело в том, как он употребляет эту пищу. Существует некий предел отчетливости типов (особые приметы, как в паспорте), переступая который можно сказать, что данный автор действительно изображает данного реального человека. Но этого нужно прежде всего желать — для достижения неких скрытых целей: рекламных, политических или личной мести. Подчеркну, что мне это совершенно чуждо и что всякую интерпретацию подобного рода, как по отношению ко мне, так и по отношению к актуальной общественной действительности, я буду считать предумышленным свинством, имеющим целью напакостить мне лично. Жаль, что полемика между Каденом-Бандровским и Ижиковским на эту тему завязла в личных нападках, не пролив света на тьму, окутывающую литературное творчество. Если так дискутируют крупнейший ныне наш писатель и тот, кто считается наиболее серьезным критиком, это доказывает, что в сфере литературы дела у нас обстоят скверно.