Кромвеля в сдержанном отношении Мора должно было заключаться нечто особенно оскорбительное. Религиозные реформы гуманизма были быстро проведены, но оказалось, что человек, олицетворявший новое просвещение, считал пожертвование свободой и справедливостью слишком дорогой ценой за церковную реформу. Притом Мор считал развод и новый брак с церковной точки зрения неправильными, хотя убеждение в праве парламента определять престолонаследие заставило его считать законными наследниками короны детей Анны Болейн. Закон о престолонаследии (1534 г.) требовал принесения всеми присяги, не только признававшей наследников престола, но и заключавшей в себе признание незаконности и недействительности с самого начала брака с Екатериной.
Генрих VIII давно знал мнение Томаса Мора по этому вопросу, и приглашение принести клятву было просто смертным приговором. Мор находился дома в Челси, когда получил приглашение явиться в Ламбет, в тот самый дом, где он обменивался шутками с Уорхемом и Эразмом или наклонялся над мольбертом Гольбейна. На минуту у него могло появиться стремление уступить, но оно скоро исчезло. «Благодарение Господу, — сказал он с внезапным порывом, когда лодка ранним утром медленно отплыла от ступеней его сада вниз по реке, — благодарение Господу за одержанную победу». Кранмер и другие комиссары предложили ему новую присягу, которую, как они и ожидали, он отверг. Они пригласили его прогуляться по саду, чтобы еще раз обдумать свой ответ.
День был жаркий, и Томас Мор уселся на окне, откуда мог видеть заполненный людьми двор. Даже в виду смерти его живая натура могла наслаждаться весельем и жизнью этой толпы. «Во дворе я увидел магистра Латимера, — говорил он впоследствии, — в большом веселье: он обнимал одного или двух человек так нежно, что, будь это женщины, я счел бы его легкомысленным». Толпа состояла главным образом из священников, торопившихся принести присягу, которая для Мора была тяжелее смерти; но он на них за это не сердился. Когда он услышал голос человека, незадолго перед тем, как было известно, очень не желавшего присягать, услышал, как он громко и хвастливо требовал пить, он только указал на него со свойственным ему юмором. «Он пил, — сказал Мор, — от жажды или от радости, или чтобы показать, что он известен архиепископу». Наконец его снова позвали, но он только повторил свой отказ. Напрасно Кранмер приставал к нему с доводами, поразившими даже тонкий ум бывшего канцлера; он остался непоколебимым и был отправлен в Тауэр. За ним последовал туда Фишер, епископ Рочестерский, обвиненный в содействии измене за то, что слушался предсказаний фанатичной женщины, называвшейся «кентской монахиней».
На время даже Кромвель отказался от их казни. Они остались в заключении, пока не появилось новое, более страшное средство уничтожения скрытого, но широко распространенного сопротивления церковным преобразованиям. Статут, изданный в конце 1534 года, объявил изменой отрицание титулов короля, а в начале 1535 года Генрих VIII, как известно, принял титул «Верховного главы английской церкви на земле». Среди общего упадка религиозной жизни милосердие и благочестие картезианцев принесли им уважение даже тех, кто осуждал монашество. После упорного сопротивления они признали верховенство короля и принесли требуемую законом присягу. Но из-за предательского толкования статута, объявлявшего отрицание верховенства изменой, отказ в удовлетворительных ответах на официальные вопросы касательно полной веры в верховенство был признан равносильным открытому его отрицанию.
Цель новой меры была ясна, и братья картезианцы приготовились умереть. В тревоге ожидания энтузиазм давал им воображаемое утешение: «Когда возносилась жертва и мы преклоняли колена, казалось, наши лица ощущали дуновение воздуха и раздавались приятные и мягкие звуки музыки». Но долго ждать им не пришлось: их отказ послужил знаком к их гибели. Трое из братьев были повешены; прочие были заключены в зловонную темницу Ньюгейта, где их приковали к столбам, так что они не могли подняться, и оставили гибнуть от лихорадки и голода. За две недели пятеро из них умерли, а остальные были при смерти, «почти убитые, писал Кромвелю его посланец, десницей Бога, о чем я, ввиду их поведения, не жалею».
Заточению не удалось сломить решимость Мора, и нового статута было достаточно, чтобы возвести его на эшафот. Вместе с Фишером он был изобличен в отрицании титула короля как «единого верховного главы церкви». Старый епископ подошел к плахе с книгой Нового Завета в руке. Он открыл ее наудачу, прежде чем стать на колени, и прочел: «Это есть жизнь вечная — познавать Тебя, единого истинного Бога». За епископом Фишером скоро последовал и Томас Мор. Перед роковым ударом он заботливо отвел бороду от плахи. «Жаль было бы отрубить ее, — сказал он вполголоса со своей обычной едкой иронией, — она никогда не предавала».
Но Кромвель хорошо понимал, что нужны еще более суровые меры, для того чтобы сломить упорное сопротивление англичан его преобразовательным планам, и он воспользовался для этого восстанием севера. На севере монахи пользовались популярностью, а несправедливости, которыми сопровождалось упразднение монастырей, только усилили мятежное настроение, господствовавшее в крае. Вельмож возмущало правление человека, которого они считали худородным выскочкой. «Положение не изменится к лучшему, — во всеуслышание заявил лорд Гессэ, — пока не вступимся мы». Аграрное недовольство и привязанность к старой вере вызвали восстание в Линкольншире; едва оно было подавлено, как поднял оружие Йоркшир. Из всех приходов крестьяне с приходскими священниками во главе направились на Йорк, и сдача его увлекла колебавшихся.
Через несколько дней единственным пунктом к северу от Гембера, остававшимся верным королю, оказался замок, где с кучкой людей держался граф Кемберленд. Дергем поднялся по призыву лордов Латимера и Уэстморленда. Хотя граф Нортумберленд притворился больным, но Перси присоединились к восстанию. Лорд Дэкр сдал Помфрет, и тотчас мятежники признали его своим главой. Теперь за оружие взялась вся знать севера, и 30 тысяч «рослых людей на отличных конях» двинулись к Дону и потребовали изменения политики короля, воссоединения с Римом, возвращения дочери Екатерины Арагонской — Марии — прав наследницы престола, возмездия за обиды, причиненные церкви, но прежде всего — изгнания худородных советников, другими словами, падения Кромвеля.
Хотя их движение было задержано переговорами, но мятеж продолжался непрерывно всю зиму, и в Помфрете собрался парламент севера, формально принявший требования мятежников. Только 6 тысяч человек под командой Норфолка преграждали им путь к югу, а между тем известно было о недовольстве центральных графств. Однако опасность не испугала Томаса Кромвеля. Он позволил Норфолку вести переговоры, а Генриху VIII — обещать, под давлением Совета, прощение и свободный парламент в Йорке. И Норфолк, и Дэкр поняли это обещание как принятие требований, предъявленных мятежниками. Вожди последних тотчас сняли с себя знаки «Пяти ран» с криком: «Мы не хотим носить иных значков, кроме герба нашего
